В это время от Паклина веяло каким-то своеобразным Карлом Моором.

 - Я у бедных никогда ни копейки не брал. Сам, случалось, даже помогал бедным. Бедняков я не обижал. А у тех, кто сами других обижают, брал, - и помногу, случалось, брал.

 Паклин, впрочем, и не думает себя оправдывать. Он даже иначе и не называет себя в разговоре, как "негодяем". Но говорит обо всем этом так спокойно и просто, как будто речь идет о ком-нибудь другом.

 Как у большинства настоящих, врожденных преступников, - женщина в жизни Паклина не играла особой роли.

 Он любил "ими развлекаться", бросал на них деньги и менял беспрестанно.

 Он грабил, прокучивал деньги, ездил по разным городам и в это время намечал новую жертву. Под его руководством работала целая шайка.

 Временами на него нападала тоска.

 Хотелось бросить все, сорвать куш, - да и удрать куда-нибудь в Америку.

 Тогда он неделями запирался от своих и все читал, без конца читал лубочные "разбойничьи" книги.

 - И бросил бы все и ушел бы в новые земли искать счастья, да уж больно был зол я в то время.

 Паклин уж получил известность в Ростовском округе и на северном Кавказе.

 В Екатеринодаре его судили сразу по семи делам, но по всем оправдали.

 - Правду вам сказать: мои же подставные свидетели меня и оправдали. По всем делам доказали, будто я в это время в других местах был.

 За Паклиным гонялась полиция. Паклин был неуловим и неуязвим. Одного его имени боялись.

 - Где бы что ни случилось, все на меня валили: "этого негодяя рук дело". И чем больше про меня говорили, тем больше я злобился. "Говорите так про меня, - так пусть хоть правда будет". Ожесточился я. И чем хуже про меня молва шла, тем хуже я становился. Отнять - прямо удовольствие доставляло.

 Специальностью Паклина были ночные грабежи.

 - Особенно я любил иметь дело с образованными людьми: с купцами, со священниками. Тот сразу понимает, с кем имеет дело. Ни шума ни скандала. Сам укажет, где лежат деньги. Жизнь-то дороже! Возьмешь, бывало, да еще извинишься на прощанье, что побеспокоил! - с жесткой, холодной, иронической улыбкой говорил Паклин.

 - А случалось, что и не сразу отдавали деньги? Приходилось к жестокостям прибегать?

 - Со всячинкой бывало! - нехотя отвечает он.

 Нахичеванский архимандрит оказался, по словам Паклина, человеком "непонятливым".

 Он отзывается о своей жертве с насмешкой и презрением.

 - На кого, - говорит, - вы руку поднимаете! Кого убивать хотите? Тоже - обет нестяжания дал, а у самого денег куры не клюют.

 - Как зашли мы к нему с товарищем, - заранее уж высмотрели все ходы и выходы, - испугался старик, затрясся. Крикнуть хотел, - товарищ его за глотку, держит. Как отпустит, он кричать хочет. С час я его уговаривал: "Не кричите лучше, не доводите нас до преступления, покажите просто, где у вас деньги..." Нет, так и не мог уговорить. "Режь!" - сказал я товарищу. Тот его ножом по горлу. Сразу! Крови что вышло...

 Рассказывая это, Паклин смотрит куда-то в сторону. На его неприятном, покрытом веснушками лице пятнами выступает и пропадает румянец, губы искривились в неестественную, натянутую улыбку. Он весь поеживается, потирает руки, заикается сильнее обыкновенного.

 На него тяжело смотреть.

 Наступает длинная, тяжелая пауза.

 Их судили вчетвером; двоих невиновных Паклин выгородил из дела.

 - Об этом и своего защитника просил, - чтоб только их выгораживал. А обо мне не беспокоился. Не хотел я, чтобы невиновные из-за меня шли. Молодец он, постарался!

 Перед судом Паклин одиннадцать месяцев высидел в одиночном заключении, досиделся до галлюцинаций, но "духа не потерял".

 Когда любимый всей тюрьмой, добрый и гуманный врач ростовской тюрьмы господин К. не поладил с тюремной администрацией и должен был уйти, Паклин поднес ему икону, приобретенную арестантами по подписке.

 - В газетах тогда об этом было!

 - Еще один вопрос, Паклин, - спросил я его на прощанье. - Скажите, вы верите в Бога?

 - В Бога? Нет. Всякий за себя.

 На каторге Паклин вел себя, с первого взгляда, престранно. Нес самую тяжкую, "двойную", так сказать "каторгу". И по собственному желанию.

 - Полоумный он какой-то! - рассказывал мне один из корсаковских чиновников, хорошо знающий историю Паклина. - Парень он трудовой, примерный, ему никто слова грубого за все время не сказал. К тому же он столяр хороший, - в тюрьме сидя, научился, мог бы отлично здесь, в мастерской, работать, жить припеваючи. А он "не хочу", Христом Богом молил, чтобы его в сторожа в глушь, на Охотский берег послали. Туда, за наказанье, самых отъявленных посылают. Там по полгода живого человека не видишь, одичать можно. Тяжелей каторги нет! А он сам просился. Так там в одиночестве и жил.

 - Почему это? - спросил я у Паклина.

 - Обиды боялся. Здесь - ни за что ни про что накажут. Ну, а я бы тогда простого удара не стерпел, не то, что розги, - скажем. От греха, себя зная, и просился. Гордый я тогда был.

 - Ну, а теперь?

 - Теперь, - Паклин махнул рукой, - теперь куда уж я! Затрещину кто даст, - я бежать без оглядки. Оно, быть может, я бы и расплатился, да о детях сейчас же вспомню. Сожительница ведь теперь у меня, за хорошее поведение, хоть я и каторжный, дали. Детей двое. Меня ругают, - а я о детях все думаю. Меня пуще, - а я о детях все пуще думаю! - Паклин рассмеялся. - С меня все, как с гуся вода. Бейте, - не пикну... Чудная эта штука! Вот что в нем, кажись, а пискнет - словно самому больно!

 И в тоне Паклина послышалось искреннее изумление.

 Словно этот человек удивлялся пробуждению в нем обыкновенных человеческих чувств.

__________

 Я был у Паклина в гостях.

 У него дом - лучший во всем посту. Чистота - невероятная.

 Его жена, молодая, красивая бабенка, так называемая скопческая "богородица"[9], присланная на Сахалин за оскопление чуть не десятка женщин.

 Каких, каких только пар не сводит вместе судьба на Сахалине!

 Паклин живет с нею, что называется душа в душу. На