Иногда мне казалось, что я уже умер, – так далека была жизнь, так немо и холодно тело.

Проснулся я первый на рассвете. Кто-то злой уколол меня в грудь заостренной и тонкой иглой. Я открыл глаза и понял – навсегда. Наклоняюсь над ней, целую бледный лоб и спутанные кудри, узкие кисти рук, сложенные на груди, целую с благодарностью и изумленьем.

Она открывает глаза. Утро уже бросило в них суровые синие тени.

Не смотри так. Я знаю, не нужно ни слез, ни тоски.

* * *

Потом все было просто. Она одевалась и казалась маленькой гимназисткой, спешащей на урок. Потом я шел за ней по лестнице и нес черный кожаный сак.

Помню блестящие медные гвоздики – по три у каждого ремешка. Помню пустую утреннюю улицу и липкий мокрый асфальт. Ехали молча. Седой туман ложился на ее щеки, и непроницаемо смотрели ее дневные суровые глаза.

На вокзале почему-то пили чай. Рядом за столиком шумели инженеры, а в глаза мне тупо и прямо смотрело белое лицо вокзальных часов. Только прощаясь, я увидел еще ее улыбку – истомленный трепет побледневших детских губ. Вот и все. Когда поезд медленно отходил от платформы, я бросился за ее вагоном. Надо было догнать, надо было сказать… Но огромная пустая телега для багажа загородила мне дорогу. Кто-то грубо схватил меня за плечо, и я очнулся.

И все было грубо и просто в это мокрое осеннее утро.

1907

Сны октябрьских ночей

I

Он пришел ко мне в сумерках в забрызганном грязью пальто, весь желтый, точно та шафранно-липкая мгла, что целый день томила город, впиталась в его озябшее сгорбленное тело, точно сам он стал привидением беспросветного октябрьского дня.

Почти стемнело, но мы не зажигали огня.

Чуть видел я лицо его. Отчетливее выделялись руки, странно белые, беспокойные. По этим судорожно сжатым костлявым пальцам я понял без слов, что сегодня его волнует что-то необычайное, но это не встревожило меня.

Целый день обессиливающая сонность наплывала из окон, под череп проникала она и раскидывала там серую ленивую паутину, от которой бесцветными и неподвижными стали мои мысли и вялым ослабшее тело.

Не хотелось двигаться, было странно говорить.

– Сегодня я попрошу тебя оказать мне большую услугу, – сказал он, – только не здесь и не сейчас. – Он пугливо оглянулся на дверь и смешно вытянул длинную птичью шею. – Уйдем поскорее отсюда!

Ленивая бездумная дремота совсем отуманила мозг. Трудно было найти пальто, и пальцы мои долго шарили по темной стене, прежде чем смог я одеться.

Мы вышли и шли.

Туман все сгущался. Утопая во мгле, мы брели по бесконечным улицам, то мелькая в дрожащих кругах фонарей, то теряясь в черных, как сажа, пространствах.

И чем дальше уходили мы, забывая дорогу, тем легче, будто бестелеснее, становился я весь. И когда неожиданно выросла перед нами стена, испещренная змеиным узором дождя, я, может быть, пошел бы через нее так же легко и свободно, но холодные цепкие пальцы поворачивали мои руки и давали новое направление ленивому нечувствующему телу.

– Вот тут побудем, – сказал он у каких-то дверей, и я увидел его умоляющий взгляд.

Пожарно-желтый свет сверкнул мне в глаза, распахнулись широкие двери, мелькнули чьи-то бритые угодливые лица, и мы пошли по красным коврам.

Сели за столик. Были огни, было много огней, повторенных ослепительной зеркальностью стен. Белые пятна лиц смотрели из зеркал и вокруг.

Пронзительно острые звуки веселой музыки, как скрипящие звонкие нити, заплели эту залу. Было душно и трудно дышать.

– Пей, – говорит он, протягивая стакан дрожащей рукой.

Вино, смеясь, горело пьяно-алыми дрожащими огнями, а рука его, с тонкими желтыми пальцами, липкая и холодная, так напоминала труп, что мне казалось мгновеньями, будто ползет уже тяжелый запах тления, слитый с ароматом пряно-жирной октябрьской земли.

Я закрывал глаза, и все исчезало, и опять возвращалась истомная сонность длинных улиц, утонувших во мгле.

Он пробудил меня вопросом, прозвучавшим дико в этих бессмысленно веселых стенах.

– Ты веришь в бессмертие?.. – спросил он. – В вечную жизнь?.. В вечную муку?.. – добавил он чуть слышным свистящим шепотом, от которого быстро задышала вдавленная грудь.

В глазах его, за мертвой пленкой тумана, вспыхнул острый тревожный огонь, будто ответ мой мог быть его последним приговором.

Я помню чувство холодного, безжалостного любопытства, когда я взглянул в это истомленное, каждой чертой дрожащее трусливым ожиданьем лицо.

Я долго и лениво оглядывал эту залу с безвкусно пестрыми цветами, где мертво дробились желтые и красные огни, и у меня были веселые и страшные мысли.

Я думал: «А что будет, если подойду я к одному из них и зрачки мои, как тонкие жала, вонзятся в него? Не увижу ли я пустые черные дыры, а через них все те же зеркала, и лица, и эту эстраду, где так забавно взмахивает палочкой толстый человек в маскарадном костюме?»

Смотрел кругом, и весь мир в те минуты замкнулся для меня в этой зеркальной комнате, и здесь искал я ответа на странный неожиданный вопрос.

И думал: «Каждый день все люди будут приходить к этим мертвым влекущим огням, и до рассвета здесь пройдут их чадно пляшущие ночи.

Так будет всегда, до смерти, пока не придет Она, о которой забыли.

Немая и жестокая, протянет над ними бескровные, не знающие пощады руки, жадно раскроются сырые злобные ямы и поглотят истомленные тела.

А потом?.. А потом?..»

– Конечно, не будет ничего, – говорю я лениво и уверенно. – Ни тебя, ни меня, ни их. – И губы мои расплываются в бессмысленно дрожащую улыбку.

– Значит, Она не страшна? – спросил он с восторгом, и кирпично-горячий румянец проступил на острых скулах.

Но краски быстро померкли, и опять лицо его стало тусклым, и туманные волны заструились из глаз.

Он придвигался все ближе, стараясь касаться меня, и всякий раз я вздрагивал, точно от прикосновения к трупу, и становилось душно, и тяжелели, смыкаясь, глаза.

Стало поздно, должно быть, очень поздно.

За всеми столиками сидели женщины. Они слетелись сюда, как те веселые зеленые мухи, что вьются над падалью в золотые летние дни. Они казались тенями из другого мира, не того строгого, дневного, в котором равномерно проходят белые спокойные часы, а другого – тайного, ночного, полного соблазна и греха.

Сквозь пелену моей сонности я видел лицо его, тоже иное, с блуждающей улыбкой в углах плоских губ, с глазами, опьяненными мгновенной мечтой. И