– Ваанге? – сказала она, поднимая глаза и даже не удивившись внезапному появлению сына с незнакомым человеком.

– Я, мать. Здравствуй. Прислал председатель. Вот у него к тебе дело.

– Кого ты привел, Ваанге?

– Владимир Мечетный, – немного церемонно рекомендовался гость, не зная, как ему держать себя в столь необычной обстановке.

– У этого человека к тебе дело, мать. Он Герой Советского Союза.

Женщина поднялась и подала Мечетному маленькую шершавую руку.

– Тыгрев приветствует Героя Советского Союза, – сказала она по-русски и перешла на родной, непонятный Мечетному язык, по-видимому, давая сыну какие-то распоряжения.

– Идемте, – сказал тот Мечетному. Взял его за руку, вывел из душной, пропахшей рыбьим жиром полутьмы на воздух и повел к тому из домиков, что стоял впереди яранги. Они остановились у крылечка. На крылечко, должно быть, давно никто не поднимался, и метель намела перед входом острый косой сугроб. Парень ногой откинул снег, открыл дверь. Она не была заперта, и, когда они вошли в домик, где было так же холодно, как и на улице, Мечетный удивился. В полутьме единственной комнаты, окна которой были затянуты слоем изморози, вырисовалась обстановка обычной малогабаритной квартиры со всеми полагающимися в ней предметами.

Пока Ваня возился с голландской печкой, растапливая ее и раскочегаривая угли, Мечетный, присев в кресло, осматривался. Диван у стены был застелен простыней, одеялом, и лежащая на нем подушка как бы еще хранила след – вмятину от чьей-то головы. Перед диваном стоял журнальный столик, а на нем лекарства в пузырьках, коробочках и термометр.

То ли печка была какой-то особенно хорошей, то ли Ваня был умелым кочегаром, но промерзшая комната начала быстро наполняться животворным теплом. Начала оттаивать на окнах изморозь, в помещении стало светлее. Мечетный снял свой бушлат, подошел к столику, рассмотрел лекарства – на сигнатурках рецептов значилось: Анне Лихобабе. Так, стало быть, она совсем недавно была здесь, лежала на этом диване. Значит, оттиск ее головы еще виделся на подушке. Мечетный приложил к подушке ладонь. Она была холодна, ладонь ощутила сырость. Он отдернул руку и сел в сторонке. Совсем, совсем недавно она была здесь! И вот не застал. Улетела. Снова исчезла, будто испарилась. Хотя с того часа, когда из радиопередачи он узнал об Анюте, прошло менее суток, хотя еще вчера он любовался на нежно-зеленый, омытый грозою березовый лесок в Москве, ему казалось теперь, что добирался он сюда много дней и что очень устал от этой безрезультатной погони. Неужели она снова исчезла в большом пестром мире огромной страны? Иголка в стоге сена. Маленькая неяркая звездочка в гигантской галактической россыпи. Почему? Ну почему ему так не везет?

Вошла Тыгрев. Ради гостя она успела переодеться. На ней уже была праздничная парка, расшитая по подолу, украшенная аппликациями из кожи, с вышитым шерстяными нитками цветным узором у воротника и на рукавах.

– Тыгрев приветствует Героя Советского Союза, – сказала она, упорно называя себя почему-то в третьем лице. – Тыгрев спрашивает тебя, как твое имя?

– Владимир.

– Хорошее имя Владимир… Что тебе надо, Владимир, от старой женщины?

– Председатель сказал, что у вас жила начальница партии геологов Анна Лихобаба.

– Да, у Тыгрев жила Анна Лихобаба. Вот в этом доме жила. Она здесь болела, Анна.

– Так где же она теперь?

– Тыгрев не знает, где теперь Анна. Ее унес вертолет. Ты из газеты, Владимир?

– Почему из газеты?

– Тут приезжали из газеты. Записывали, карточку ее забрали. Она наших детей спасла, Анна, ты это знаешь?

– Знаю.

– Тыгрев спрашивает, зачем ты прилетел из Москвы? Ты муж Анны?

– Нет, я ей друг. Друг по войне. Мы вместе с ней воевали.

– Друг – это хорошо, друг. У ней много друзей. У хорошего человека всегда много друзей.

– Ну, а где она сейчас? Она не оставила вам адрес?

– Анна не оставила адрес. Анна не знала адрес. Анна сказала: пришлет адрес. Но Тыгрев не получила письма. А ты из Москвы летел к Анне?

– Да, летел к ней.

– Нехорошо. Столько летел, а Анны нет. Адреса нет. Тыгрев не знает адрес.

Домик быстро нагревался. Потрескивали стены, потрескивал пол, с окон текло, и большая лужа расплывалась под ногами. Старая женщина принесла из прихожей тряпку и принялась вытирать пол. Вернулась, села на стул перед Мечетным и застыла в неподвижной, будто каменной, позе.

– А геологи, те, что с ней работали, где они?.. Как к ним проехать?

– Тыгрев не знает. Ушли. Уехали. Они заезжали к Анне. Хорошие люди, веселые люди. Ее друзья. Нет-нет, Тыгрев не знает, где сейчас геологи.

– А она что-нибудь вам о себе рассказывала?.. Не говорила, где живет, как у вас тут выражаются, на Большой земле?

– Не рассказывала об этом Анна.

– А не знаете, как она сейчас: замужем или нет?

Старая женщина повернула к Мечетному неподвижное свое лицо, и ему показалось, что в первый раз за их беседу, при этом вопросе он уловил на этом лице удивление. Почувствовал, что краснеет под этим вопрошающим взглядом, и отвернулся к окну, за которым в это мгновение проносилась оленья упряжка. Четверо маленьких человечков в мехах сидели боком на длинных саночках. Будто все поняв, старая женщина улыбнулась одними своими черными узкими глазами.

– Она не замужем, Владимир… Нет мужа у Анны. Друзья есть, геологи друзья. Мужа нет. Детей нет. Она говорила Тыгрев.

– А какая она из себя, Анна? – спросил Мечетный, сознавая всю странность и даже нелепость этого вопроса.

Старая женщина и ее сын, сидевший на корточках у печки и шуровавший угли маленькой кочережкой, обменялись недоуменными взглядами. Ответа на свой вопрос Мечетный не получил. И тут снова, в который уже раз за эти дни, стал рассказывать незнакомой старой женщине свою невеселую историю.

Мать и сын сидели неподвижно. Каждый на своем месте. Слушали молча. И лица их не выражали ни интереса, ни сочувствия. Даже нельзя было установить, слушают ли они его, понимают ли его речь. Но оказалось, слушали и понимали. И когда он закончил рассказ свой словами: «Вот почему я не знаю ее лица», – старая женщина сказала:

– Ваанге, поди в ярангу, на ридоприемнике, не на том, что говорит, и на том, что молчит, на большом, возьми карточку. Принеси сюда. И посмотри, готово ли мясо.

Когда сын ушел, женщина сказала:

– Она красивая, Анна. Она хорошая, Анна. – А когда малое время спустя сын принес фотографию, добавила: – Вот она тут, Анна Лихобаба.

В обтянутую мехом рамку, инкрустированную узором из рыбьей чешуи, была вставлена фотография. На фоне знакомого уже Мечетному поселка рядком сидели дюжие люди с заросшими лицами, с бородами и усами самых разнообразных фасонов. А в центре группы – маленькая немолодая уже женщина в унтах, в расшитой узорами, украшенной кусочками кожи парке. Сидела, зябко засунув руки в рукава, но с непокрытой головой. Сидела и улыбалась ласково и, как показалось Мечетному, насмешливо.

Мечетный впился глазами в ее лицо. Тыгрев только что назвала эту женщину красивой. Нет, оно красивым не было, это ее лицо. При случайной встрече на улице оно не бросилось бы в глаза. К тому же на фотографии оно было усталое и худое. Единственно, что было на нем примечательно, это веснушки, осыпавшие переносицу, тупой небольшой нос, и высокий просторный лоб, который не могла спрятать шапка коротко остриженных вьющихся волос.

Да, оно не было красиво, не было броско, и в то же время в нем было что-то неуловимо притягательное, не поддающееся рассудочному анатомированию, но что делало это лицо милым, привлекательным.

Мечетный смотрел на фотографию, не мог оторвать глаз. Ему не мешали. Тыгрев развернула топорщившуюся по углам скатерть, с которой не снята была еще магазинная этикетка, бросила на стол, расправила. Достала из шкафа вспотевшие в тепле тарелки, поставила два прибора.

– Тебе, Владимир, и тебе, Ваанге, обед.

Хотя с утра Мечетный ничего не ел, да и дорога была неблизкой, есть ему не хотелось. Побыть бы одному, обдумать все, что он узнал,