которую только можно себе придумать. Конечно, ты работаешь отлично, в этом у меня нет сомнения. Мои заботы о фабрике совсем иного рода, чем твои, они совершенно пассивные, но от этого не менее тяжкие. Ты несешь ответственность за работу (и, в сущности, никакой другой), я же несу ответственность за деньги. Я несу ответственность перед отцом и перед дядей. Ты не должен недооценивать этого, будь это мои деньги, мне, я считаю, было бы очень легко нести заботу. Но к сожалению, на мне лежит только забота, вмешиваться же сам я не могу, – правда, по причинам, которые главным образом лежат во мне. Я только раз в месяц прихожу сюда и сижу час-другой, это все, что я делаю. Это само по себе бессмысленно, никому не мешает и не помогает, это лишь тщетная попытка отдать дань моему чувству ответственности и моим заботам. То, что ты критикуешь это, столь же смешно, сколь и самонадеянно. Я пришел сюда не для того, чтобы посмотреть кассовую книгу, это неправда, хотя сделать это я был бы вправе и обязан; я пришел скорее с той же эгоистической целью, что и всегда, а именно: чтобы успокоить себя; твое отсутствие скорее было бы для меня поводом не приходить, ибо я ведь хочу тебя послушать. Тем не менее я пришел, потому что мне было с руки и потому что я хотел посмотреть, не произошло ли что‑нибудь важное в твое отсутствие. Кассовую книгу я просмотрел чисто случайно и по рассеянности, я мог бы так же просматривать, например, «Каучуковую газету». Правда, в кассовой книге я нашел при этом некоторые позиции, которые меня, понятное дело, заинтересовали.
Ты, кажется, осуждающе высказался о том, что отец берет компенсацию за проживание у нас Элли с детьми. Разве это тебя касается? Как ты смеешь судить об этом?
30 ноября. Не могу больше писать. Я у последней черты, пред которой мне, наверное, опять придется сидеть годами, чтобы затем, может быть, начать новую вещь, которая опять останется незаконченной. Эта участь преследует меня. Я опять холоден и бестолков, осталась лишь старческая любовь к совершеннейшему покою. И подобно какому‑нибудь сорвавшемуся с привязи животному, я уже снова готов подставить шею и хочу попытаться заполучить на это время Ф. Я действительно попытаюсь это сделать, если мне не помешает отвращение к самому себе.
2 декабря. После обеда у Верфеля с Максом и Пиком. Читал им «В исправительной колонии», не совсем недоволен, за исключением сверхъявных, неискоренимых ошибок. Верфель прочитал стихи и два акта из «Эсфири, царицы Персии». Акты захватывающие. Но меня легко сбить с толку. Замечания и сравнения, которые сделал Макс, не очень довольный пьесой, мешают мне, и в памяти пьеса осталась далеко не такой цельной, какой воспринималась при слушании.
Воспоминание об актерах, играющих на жаргоне. Красивые сестры В. Старшая прислонилась к креслу, сбоку частенько посматривает в зеркало, показывает, хотя глаза мои уже достаточно насытились, пальцем на брошь, приколотую к ее блузке. Блузка темно-синяя, с глубоким вырезом, вырез прикрыт тюлем. Повторный пересказ одной театральной сценки: во время «Коварства и любви» офицеры часто между собой громко говорят: «Шпекбахер корчит из себя персону», имея в виду офицера, прислонившегося к стенке одной ложи.
Вывод из сегодняшнего дня, еще до Верфеля: во что бы то ни стало продолжать работу, грустно, что сегодня это невозможно, я устал и болит голова, она начала болеть еще с утра, в канцелярии. Во что бы то ни стало продолжать работу, несмотря на бессонницу и канцелярию.
Сегодняшний сон: у кайзера Вильгельма. В замке. Прекрасный вид из окна. Комната похожа на «табачную коллегию». Встреча с Матильдой Серао. К сожалению, все забыл.
Из «Эстер»: Творения Божьи сидят в ванне и пукают друг на друга.
5 декабря. Письмо от Эрны о положении ее семьи. Мое отношение к семье лишь тогда приобретает для меня настоящий смысл, когда я воспринимаю себя как причину гибели семьи. Это единственное естественное объяснение, начисто отметающее все то, что вызывает удивление. Это и единственная действенная связь, которая в данный момент существует между мною и семьей, ибо в остальном, что касается чувств, я полностью от нее отделен – впрочем, возможно, не более непреодолимо, чем от всего прочего мира. (Мое существование в этом отношении можно сравнить с бесполезной, покрытой снегом и инеем, криво и слабо всаженной в землю жердью, торчащей на глубоко вскопанном поле на краю большой равнины темной зимней ночью.) Только гибель производит впечатление. Я сделал несчастной Ф., ослабил сопротивляемость всех, кто сейчас так нуждается в ней, способствовал смерти ее отца, разъединил Ф. и Э. и, наконец, навлек несчастье и на Э., несчастье, которое, по всей вероятности, будет еще возрастать. Я в него впряжен, мне предназначено усугубить его. Последнее письмо к ней, которое я вымучил из себя, она считает спокойным; оно «дышит покоем», как она выражается. При этом не исключено, что она выражается так из деликатности, желая пощадить меня, тревожась обо мне. Я ведь и так уже в целом достаточно наказан, само мое отношение к семье служит достаточным наказанием, и я перенес такие страдания, что никогда не оправлюсь от них (мой сон, моя память, мои мыслительные способности, моя выносливость в отношении малейших забот непоправимо ослаблены – странным образом это примерно те же следствия, к которым приводит длительное тюремное заключение), но сейчас я мало страдаю из-за моих отношений с семьей, во всяком случае, меньше, чем Ф. или Э. Правда, есть нечто мучительное в том, что я теперь должен совершить с Э. рождественское путешествие, в то время как Ф. остается, видимо, в Берлине.
8 декабря. Вчера впервые после долгого перерыва был безусловно способен хорошо работать. И тем не менее написал только первую страницу главы о матери, потому что уже две ночи я почти совсем не спал, потому что с самого утра начинались головные боли и потому что я испытываю слишком большой страх перед завтрашним днем. Снова понял, что все написанное в отрывках и не за полночи (а то и за всю ночь) неполноценно и что условиями своей жизни я обречен на эту неполноценность.
9 декабря. Встреча с Эмилем Кафкой из Чикаго. Он почти трогателен. Описание его спокойной жизни. С восьми до половины шестого в универсальном магазине. Просмотр отправлений в трикотажном отделе. Пятнадцать долларов в неделю. Четырнадцать дней отпуска, из них одна неделя оплачиваемая, через пять лет оплачиваются все четырнадцать дней. Одно время, когда в трикотажном отделе
