Стало вдруг мучительно сложно подбирать слова. Ни одно из объяснений сейчас почему-то не казалось мне достаточно нейтральным. Я никак не могла заставить себя вернуться в свой обычный режим и думать о Волкове отстранённо.

Как и положено думать о вышестоящем, о начальстве, о мужчине, которому ты никогда не будешь ровней, о мужчине, который несвободен, и вообще…

— Мам, я… ты ни о чём не беспокойся и ложись спать, хорошо? Я завтра обязательно позвоню.

Отключившись, я поставила телефон на зарядку и выдохнула, снова распластавшись на кровати. Я старалась думать обо всём, что требовало моего внимания и о чём сейчас совершенно точно требовалось поскорбеть. О том, что я так и не куплю родным подарки. Обязательно сделаю это потом, но уже никак не смогу вручить им их на праздник. О том, что в этом году мы не соберёмся в новогоднюю ночь за нашим столом у наряженной ёлки, не поностальгируем о прошлых праздниках, когда папа ещё был с нами. О том, что позже не выйдем с соседями по подъезду на улицу и не полюбуемся, как во дворах пускают петарды и фейерверки…

Я старалась, я правда старалась думать об этом и многом другом. Но под потоком грусти и сожалений, будто под толщей воды, где-то там, в тёмной глубине скользили совсем другие мысли.

Непрошеные, неправильные и совершенно непонятно откуда взявшиеся.

Я повернулась на живот и зарылась лицом в подушки.

Наверное, это удел некоторых одиноких женщин — принимать чужие жесты доброты за признаки расположения или симпатии.

Какая опасная всё-таки наивность…

Берегись, Миронова, эта наивность разобьёт твоё дурное сердце.