— Балуй, гад! Ты у меня получишь! Чертово отродье!

Сейчас или плеткой огреет или кулаком двинет — всего можно ожидать от Чужого, — дончак в ожидании удара прищурился, сжался и чуть присел на задние ноги, чтоб и самому в долгу не остаться, воздать обидчику по заслугам.

Два месяца командует им Чужой. Даже голос его противен. Нет сил терпеть этого человека. Ни ласки от него, ни заботы, и пахнет не так, и ездит не так, и ходит не так — нет ничего от Хозяина.

— Мабуть, твоему коню, Ершов, який-то сон приснывся.

— Неужто этой твари могут сниться какие-то сны?!

— А як же! Лошадь што людына. Тильки гутарить не може… Ты бы с ним поласковей. Бачишь, який нервный! Добра от тоби немае. По хозяину своему тоскуе…

— Да разве эта тварь на чувства способна!.. «Не знает добра, тоскует…» Все это выдумка!.. А сказать тебе, почему лошадь слушается человека?

— Ну, кажи, кажи. Послухаемо.

— Заметь, какой у лошади глаз. Выпуклый. Как лупа. Значит, все перед ней в увеличенном виде. Представляешь, какими она видит нас! Агромадными великанами! Ну и боится. Потому и слушается.

— Чи ты дурень, чи шо! Хто тоби це казав?

— Ведьмак жил у нас в деревне. Лошадей заколдовывал. Бывало, если на свадьбу его не позовут, сделает так, что тройка с молодыми встанет посреди пути, а то в воротах застрянет: сколько ни бей — никакого толку. Так и стоит, пока ведьмак не расколдует… Вот он и говорил.

— Брешет твой ведьмак! Лошадь не потому подчиняется, что боится, а потому, что доверяет, любит… Дывлюсь я, Ершов, зачем ты тут?

— Ха! Буду рад избавиться от этой мерзкой животины. Скоро, что ль, приедет Гуржий?

— Пишет, что скоро.

В угоду Побачаю Чужой потянулся к дончаку приласкаться, но Вектор отфыркнулся: дескать, а ну тебя!..

Невзлюбили они друг друга с первого же дня. Конь ни за что не подпускал новичка к себе, не давал оседлать, норовил укусить и брыкался.

— Гад! Зараза! — кричал Чужой.

— Экой ты! — укоряли его казаки и советовали: — Ты бы ему сахарку, хлебца с солицей… Обойдешь да огладишь, так и на строгого коня сядешь!

Тот послушался — то с одной стороны, то с другой подкрадывался с конфетами на ладони. Вектор их подбирал губами и разрешал погладить себя по носу, по подбородку, по холке. Условие это было непременным: дозволю все, если ты с подарком, а без подарка — не подходи.

По опыту своему горькому Вектор знает, что не всякому седоку можно довериться. Чуткий к добру и злу он по-своему судит о человеке. Кто такой — рядовой или командир, ординарец или ездовой, — значения для него не имеет. Не делит людей на красивых и некрасивых, на молодых и старых. Любого оценивает, подобно коноводу Побачаю: если человек любит коня, то он хороший.

От новичка добра не предвиделось — дончаку это было ясно. И если он к себе подпустил его с седлом, то только потому, что труба пела свое сердитое «ра-ра-ра», воспринимаемое Вектором как зов того высшего, неизбежного, всемогущего и непостижимого, что оторвало людей от привычного дела, от родных сел и станиц и теперь властвует над ними, обрекая скакать сквозь грохот и огонь.

Неприязнь к Чужому становилась сильней. Казалось, он даже нарочно все делает так, чтобы позлить Вектора: чадит махоркой, плюет рядом. А чистить примется — одно мучение: не догадывается, когда коню больно, когда щекотно, дерет скребницей по самым нежным местам. На проверке дадут Чужому нагоняй за грязь и нерадивость, он после каждого такого разноса злость свою срывает на коне, стегая его плетью по крупу, по голове, по ногам, по низу живота. То забудет накормить-напоить, то воды принесет нечистой. «Не хочешь? — буркнет. — Ну, как хочешь!» А жажда мучает, еда не идет. Седлает кое-как: ремень перекрутился — не замечает. Не то что Хозяин — у того все подогнано, тщательно проверено, аккуратно привьючено, приторочено. Даже в седло сесть Чужому проблема — ищет возвышение или просит кого-нибудь, чтоб подсадили. В седле крутится все время, болтается из стороны в сторону, натягивает неизвестно зачем поводья. На рыси сползает к шее, тянет за гриву. А что коню больно, не догадывается. Нога ли зашиблена, саднит ли наминка под седлом, подкова ли отлетела — ничего этого не видит, не знает, на что конь жалуется, что ему требуется, что он любит. А как ему втолкуешь? Стремена под ним то слишком длинны, то слишком коротки. Казаки регочут: «Чи у тоби ноги, чи макароны!.. Сидишь по-обезьяньи, хлопец. Го-го-го!.. Як собака на заборе!..» Он злобится. А конь-то тут при чем? Любит шпорами тыкать. Бывает, вгонит шпоры где-то под брюхом — больно коню: хочется ему сбросить седока и топтать ногами. Иное препятствие всего-то с полметра, а Чужой такой посыл дает, словно предстоит перепрыгнуть, по меньшей мере, сарай или хату. А иной раз вовсе не понять, что он хочет. Сам страдает от собственного неумения — натирает икры и коленки. А как заслышит поблизости тарахтение мотора, Чужой покидает седло и туда-сюда на мотоцикле носится. Вернется — бензином от него разит. Но пуще всего любит покрасоваться перед девчатами из санбата. Шпорами звенеть, щегольнуть, пофрантить — на это он мастак. И более других мучает своими ухаживаниями Наташу, проходу ей не дает. Она отворачивается и не то что разговаривать, знать его не хочет, и опять он зло срывает на коне. Привык вымещать на нем все свои неудачи. А в бою из трусов трус. И это в нем Вектор более всего не любит. Не угодишь паникеру, легко растеряться: по крупу ударит, это ясно — значит, мчись вперед, а зачем по груди бьет, по голове? Издергает всего. Беда великая — конь не понимает всадника, всадник не понимает коня. И как тут не тосковать по Хозяину!..

— Не забувай его годуваты. Вин же тоби возе. Спасиби кажи! — наставляет Побачай парня.

— Обойдется! — усмехается Чужой, дохнув в глаза коню клубок табачного дыма.

Дальнейшего их разговора Вектор не слышит: его вниманием завладевает звук шагов, все четче и четче доносящийся с дальнего конца конюшни. Так ходит только один человек. «Х о з я и н!» Из двух сотен коней никто не подал голоса, только он один, и