– А кстати, Валерьяныч, – неожиданно вмешивается Глебушка, – а вот вообще, где самое красивое место, где ты бывал? У меня вот все как-то меняется: то одно помнится, то другое…

Я согласно киваю.

– Да так, наверное, и должно быть. Сегодня Карлов мост над Влтавой, завтра какая-нибудь из набережных Москвы-реки, послезавтра Фудзияма в просвете между облаками, еще через неделю Камчатка, а через месяц Кижи. Или что-нибудь, допустим, неподалеку от Пьяцца-ди-Спанья в Вечном Городе. Что-то происходит в твоей жизни, и ты вспоминаешь одно, потом что-то меняется, и тебе оказывается ближе другое. Мгновенье вообще не должно останавливаться, как бы оно ни было прекрасно и кто бы об этом не просил…

Тишина.

Только река шумит.

– Почему? – это уже, кажется, Геннадий.

Я неторопливо глотаю дым.

Мне наконец-то спокойно и, кажется, – хорошо…

– А это старая байка, – выдыхаю. – И многократно озвученная уже. Помните, Ген, кто именно предлагал доктору Фаусту «остановить мгновенье»?! Ну да. Он самый. Враг рода человеческого. Остановка времени, «остановка мгновенья» – это всегда смерть. Остановленное время мертво, поэтому мне лично всегда бывает довольно не по себе, даже когда я просто разглядываю фотографии.

– Да вы, Валерьян, я гляжу, философ, – хмыкает.

Жму плечами.

– Да нет, – говорю. – Просто вы спросили. А я ответил. И все…

Он улыбается, одновременно затягиваясь трубкой.

Выглядит это из-за внезапной «нижней подсветки» даже как-то немного по-сатанински, да…

…Я тоже улыбаюсь.

В ответ.

Мне, в сущности, – наплевать.

– Кстати, – хмыкает еще раз. – Если я правильно понял, вы как-то не очень любите интеллигенцию. Точнее, очень не любите. А не будет слишком бестактным, если я поинтересуюсь о причинах такой, можно даже сказать, в чем-то сыновьей нелюбви?

Я обмакиваю кончик сигары в оставшийся в пластиковом стаканчике виски, допиваю, передаю Глебу стаканчик, чтобы плеснул еще.

– Неправильно сформулированный вопрос, – усмехаюсь. – Это, кстати, очень такая болезненная тема: очень много бед в России, я считаю, не от неправильных ответов, а от неправильно сформулированных вопросов. Ответ на которые если и будет найден, то будет либо бесполезен, либо и вовсе пойдет во вред. Любить или не любить можно женщину. Друзей. Страну. Футбольную команду, наконец. Любить или не любить социальную прослойку невозможно. Это бред. Можно к ней «как-то относиться», не более того. Так вот, если вам интересно мое отношение к прослойке, самоназывающейся интеллигенцией, то я отношусь к ней с легкой брезгливостью. И ничуть не более того.

Молчим.

– Интересная точка зрения, – морщится. – Но, мягко говоря, не бесспорная.

– А я и не претендую, – жму плечами. – Я просто так думаю. И все.

– И все? – улыбается.

Я опять жму плечами:

– И все. Более сильных чувств, увы, лично у меня эти люди не вызывают. А почему вас, Гена, это так удивляет-то?! Я что, когда-то повод давал?!

Гена какое-то время молча пыхтит трубкой.

Глебушка даже успевает в это время мне и себе налить и попросить стаканчики у других.

И какое-то время на берегу Инделя наблюдается несколько неуместная для этого времени и места суета, к которой мы вместе с вами, безусловно, будем снисходительны.

Дискуссия – она, знаете ли, дискуссией.

А место – все равно располагает, так сказать.

Да…

…Гена, наконец-то, разбирается с виски и с трубкой.

– Ну, в общем-то, давали, – кривится. – Мне просто показалось, что вы сами как раз, что называется, «из интеллигенции». Причем не в одном даже поколении. Что называется, – коренной. Поэтому и интересуюсь, нет ли здесь чего личного, случайно?

– Безусловно, – смеюсь в ответ, – есть. И вполне себе личное. «Ничего личного» бывает только у людей на работе, и то, чаще всего, в американских фильмах. И, если говорить в советских терминах, я действительно из самой что ни на есть «советской научно-технической интеллигенции», родители оба научными работниками были, Царствие им Небесное. Причем из самого что ни на есть центра Москвы. И оба, кстати, гордились принадлежностью именно к интеллигентской среде, батюшка даже некоторым образом диссидентствовал, насколько я понимаю. Так, не до соплей и психушек, чисто на досуге. Но мне тут повезло – в первую очередь они все-таки были учеными. Геологами. Людьми, фанатично любящими свою работу. Интеллигентами, насколько я теперь понимаю, они были даже не во вторую и не в третью очередь. Так, короче, себе. Третий сорт, не брак…

– Но, тем не менее, интеллигентами они себя считали или были ими?

– И были, и считали. Просто не забывайте, что советское научно-техническое образованное сословие шестидесятых годов прошлого века и нынешняя малахольная бледная немочь – это все-таки несколько разные вещи. Все зависит от задач: те еще помнили, как только что первыми в космос слетали. И еще не осознали себя «элитой», оставаясь при этом все равно всего лишь обслугой. Да, и еще: тогда еще не стоял выбор, в какую сторону смотреть, чтобы относиться к «сословию». Взгляды тогда еще были относительно широки. Самоосознание прослойки происходило на памяти уже моего поколения, вот и все. Да, не без внезапно проявившейся в конце семидесятых – начале восьмидесятых явлений кастовости, причем очень жесткой, и выросшего из этой же кастовости «мажорства». Ну, а окончательно все оформилось в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда народ внезапно стал признан «быдлом» и «совком». Пена это. Выродившийся класс разночинцев, замкнувший себя в касту и назначивший «новой аристократией». Пена. Вот, как сегодня во время варки ухи: элементы, становящиеся пеной, есть в котле изначально. Просто когда они окончательно оформляются в «пену», их снимают, сливают и выкидывают. Да и все дела…

Гена делает глоток, снова раскуривает трубку.

То, что творит с сигарой Алёна, наводит меня на мысль о грехе.

Легкий ветерок с порывами.

Хорошо…

– А кто тогда вы? – как-то недобро интересуется.

Я смеюсь.

– Ну, – тоже делаю глоток и затяжку, – это-то как раз просто. Всегда существовал довольно высокий процент образованных людей, не отделявших себя от остального народа. И не причислявших себя к интеллигенции, иногда даже принципиально. От семьи и от воспитания, кстати, это как-то особо не зависело. Могло быть и так, и так. Могли таковыми быть «советские интеллигенты из крестьян», а могли – и потомственные интеллектуалы. Просто как пример: последний величайший социальный мыслитель земли русской, Лев Николаевич Гумилев, интеллектуал безукоризнейший, сын сразу двух великих русских поэтов: Николая Гумилева и Анны Ахматовой, – случай,