Тут уж мне покрутиться захотелось, как-то избавиться от наваждения. Но заперт, прям личинка в коконе, только переродиться и осталось. Лишь покричать или пукнуть. Позориться не решился, засмеют потом. Эти донецкие вообще спят вполуха, а Бурый всегда разговор готов начать, скучно ему жить. Кое-как заставил себя думать о семье, доме, о реальном мире. Но стало ещё хуже. Стало страшно. Испугался.
Вспомнил, как катил на каталке ту, её. Когда ещё в эвакуации работал, забрал старушку обезвоженную и переохлаждённую. Штурм пережила в подвале разваленной пятиэтажки, не пила, не ела долго, уже почти в анабиозе. Чудом нашёл. Так-то они всегда, конечно, пишут снаружи на двери «ЛЮДИ», если там есть кто, но, бывает, подвалы уже опустевшие. Света, понятно, нет. Увидел надпись, дёрнул дверь, крикнул, фонариком по тьме пошоркал – тишина. Но запах слишком явный и живой. Старики вообще пахучие, а если лежат – беда дело, гнить начинают. Но когда из человека уже ничего не исходит, остаётся запах дыхания. И вот у иссушенных стариков оно какое-то мироточивое, напоминает церковный елей. Обычно уже при смерти.
Мягкий вощёный запах. Такое я и учуял. Прошёл глубже, высветил груду хламья, не сразу понял, что это лежак из снятой двери на ящиках. Плед стягиваю – точно. В глаза фонариком – кряхтеть стала. Сразу понятно, серьёзный случай, может, уже и всё, срочно в госпиталь. Влили воды, она пила, Витёк вколол дексаметазон, и в путь.
Когда из машины на носилки перекладывал, только тогда толком её и увидел. Ожила. Что-то лепечет, приговаривает отчётливо «Да ладно, да ладно». То глаза пучит, то морщится, то улыбается. Очень похоже, когда впервые приносят ребёнка в роддоме, тот кряхтит, лицо лягушачье-старческое, морщинистое, но сильно вычерченное. И мимика вся бесконечно гоняется по кругу – радость, страх, что-то кислое, горькое, хмурость, удивление и много разных эмоций. В общем, было в старушке что-то младенческое, мне жалко стало, аж дыхание перехватывало. А она снова «Да ладно, да ладно». Потом стала шептать:
– Слёзы… Это по-разному плакать… Жизнь большая. Теряла, тоже плакала… Когда молодая была, всё сделала не так… Сомневалась… Сейчас не жалею, правда. Ох давно это… Однажды… Сидела на работе… Тут входит этот… Я посыльный, говорит, вам просили вот передать… Даёт букет… Розы. Из кленовых листьев… Как же красиво… Спрашиваю, от кого… Но сама уже знаю. Посыльный говорит – неизвестно… А меня всё больше и больше волнение… Сразу же поняла, от кого… Да… И увидела всё. Как жизнь дальше будет… О чём буду плакать. Чему радоваться… В груди сжалось. И слёзы… И потом так и было… Конечно, не так. Но всё равно так… Просто ещё глупая была, многого не знала… Но тогда уже. Всё понять… Хоть и неправильно, но именно так и надо… Плакала. Ревела прям… Вот. Так… Надо. Плакать… Хоть раз.
Кукушки
С наступлением темноты небо над берегом Днепра кишит беспилотниками. Сочная южная ночь жужжит на все лады, как громадное насекомое, тысячью глаз выискивая сгустки трепещущего живого тепла. Где-то вдали ухает и чавкает, найдя добычу. Всё живое затаилось в своих клетушках, не выдавая себя ни движением, ни бликом света. Селяне в домах, военные в блиндажах, псы в будках. Но чувствуется, как за этими притихшими стенами, в норках, окопах и тёмных зданиях, дышит, теплится и ждёт рассвета хрупкая, но могучая, упрямая и неубиваемая жизнь. Которой не объяснишь. Которую не объяснить.
Я никогда не видел Днепр. Но уже вблизи чувствуется его величие. Ширь и простор, явственная по темноте нитка леса от края до края, глубокое чернозёмное небо с картин Архип Иваныча. Упрятанная во тьме мощь. Мелкие шорохи, охи. Метеорная вспышка далёкого разрыва то тут, то там. Чья-то звезда сгорела.
Задержался, как-то замешкался. Можно было остаться у служивых, но не придал значения, отгрузив все точки, поехал. Выскочив из посадок на открытое пространство, сразу чуть не выхватил от небратских летунов, осознал – дело серьёзно. Не стал испытывать судьбу, на югах быстро темнеет, возле первого же путевого указателя крутанул направо. Выбрал жизнь. Прогремел по ухабам посёлка, ткнулся в случайную хату. Седой плечистый старик без всяких вопросов быстро открыл створки ворот, указал закатить машину под навес, подождал, пока нырну в дом.
В доме пахло чесноком, сухой землёй и старостью. Хозяин вскипятил чай, поставил на стол дымящуюся кружку, плюхнул в плошку варенья, насыпал изюма в корзинку. Я огляделся, кажется, человек давно живёт один, лишь сохраняя какие-то тёплые следы былой семьи. Ковёр на стене, проигрыватель, блюдца на полке – память об ушедшем уюте. Чисто, бедно и одиноко.
– Такую страну просрали, – пространно заключил он.
Не старый ещё, лет, наверное, чуть за шестьдесят, с уверенной осанкой и крепкими плечами, он был похож на воплощение какого-то северного божества – стальной взгляд серо-голубых глаз, снежная короткая щетина, рубленые и ровные, будто с советского памятника, черты лица. Говорит абсолютно без диалектов, спокойно и чётко. Странно было ощущать себя рядом с ним: он, будто выкованный морозами и арктической волной, явное олицетворение Севера, укоренён здесь, на этой земле, а я, темноглазый казачий внук, – пришлый, с холодных краёв. Казалось, кто-то перепутал гнёзда, и теперь, словно в античной драме, неумолимый рок столкнул нас, готовясь явить безжалостную правду.
Хрустнуло печенье, булькнуло с ложки пузыристое варенье в кружку. Размешивая, наблюдал, как мелкие чаинки и блестящие сгустки сиропа увлекаются и исчезают в плотном водовороте чёрного, как ночь, чая. Крепко заваривает. Прямо в кружку. По первой фразе старика было непонятно, какую страну он поминает – ту, старую, огромную и общую, или нынешнюю – певучую и праздную, так и не ставшую самостоятельной. Я осторожно сказал в ответ что-то вроде «как получилось, так получилось, в конце концов история слепит итог сама, невзирая на наши хотения». Мы лишь участники, не влияем на тектонические процессы. Букашки.
Старик кивнул, подытожил стоическим «делай, что должен, будь как будет», пожал плечами, когда я упомянул Марка Аврелия, отвернулся, перекладывая что-то в памяти. Звякнула ложка в стакане. Поднеся к губам, дул на воду и держал чай в руках, не пытаясь пить. Может, просто не хочет лишних бесед или, наоборот, тщательно выбирает фразу. Совсем не похож на обычного местного. В большинстве они болтливы, все темы – сетование на времена, сравнение цен на гречку, «как было при Украине, стало при России», и обывательский испуг перед войной. В этом человеке что-то другое.
– Часто думаю – жалеть, что не стал участником, или благодарить судьбу, – сказал он.
Я не стал спрашивать, на какой стороне он прикидывал быть участником. Вовсе не из вежливости, а потому, что в его случае оба выбора верны. Остаться в стороне от этой усобицы не менее верно. Русские снова решили убивать себя. В этом мало хорошего смысла.
Нет сомнений, что старик когда-то служил в армии. Его легко было представить в тельняшке, откинуть мысленно тридцать, а то и сорок лет в прошлое – суровый ветер, свинцовые волны… Но нет. Я вдруг догадался, где блуждают его воспоминания. Словно увидел старое фото, где он в песочной афганке и с калашом на фоне пыльных гор или полупустынь. Кто раз прикоснулся к войне, всю жизнь тянется к ней.
– Салам шурави, дуст афгани? – блеснул я всем имеющимся запасом чужого языка.
Тот бросил взгляд, удивлённый догадливостью, благодушно кивнул.
Я подумал про их поколение. Когда говорят: мол, молодёжь теперь совсем другая, времена изменились, всегда забывают про них. Никогда в истории разрыв между поколениями не был так глубок, как в их юности. Их родители, выросшие в нищете, огне Гражданской, вышедшие из сёл и построившие города, победившие голод, Вторую мировую, последующую разруху и в конце концов направившие человека к высшим идеалам и в космос – какими глазами они смотрели на своих детей? Тех волновали штаны-клёш, рок-н-ролл, запретные плоды Запада. Именно это детское поколение потребовало перемен, ещё больших благ
