— Ничего не соображаю, — признался Ленька, — почему мне не дали передать?

— Скоро сообразишь, — еле выговорила Ева, — ох и морозище!

— Побежали! — взяв Еву за руку, Ленька заспешил к ресторану.

Ева едва поспевала за ним.

— Устала, погоди, — просила она, но Ленька качал головой.

— Давай, давай! Согревайся!

Красинская встретила их на пороге. Ленька, давно не видел ее. Лицо старшей Красинской осунулось, под глазами появились морщины. За какой-то месяц-два она заметно постарела.

— Все передал? — спросила она, сощурив глаза так же, как это делала дочь. Хорошо. Садитесь чай пить.

Она расставила на столе чашки, подала варенье в хрупкой прозрачной вазочке. Ножка хрустальная в иголочках, как в инее.

— Я скоро вернусь, ждите меня, — сказала Красинская и стала надевать пальто, — а вы лучше закройтесь. Я постучу три раза.

— Мне тоже идти надо, — встал Ленька, с сожалением оставляя чашку с дымящимся чаем, — надо идти.

— Нет, сиди здесь, — приказала Красинская. Ленька даже пригнулся: оказывается эта женщина могла разговаривать властно и строго. Он помешал ложечкой красноватый чай. Дверь хлопнула.

— Ева, — извиняющимся тоном сказал Ленька, — я все же пойду?

— Нет, погоди, — она накинула на дверь крючок. Затем повернулась и медленно подошла к Леньке и села. Затем положила голову на ладони. Задумчиво посмотрела на него, будто впервые увидела.

— Так, — медленно, будто раздумывая, начала Ева, — все правильно. Хочешь меня поцеловать? Вижу, вижу, что хочешь?

Ленька отвернулся. Закусил губы. Еще бы миг и он бы вскочил, наговорил что-то обидное… Но быстрый шепот заставил его остановиться:

— Ленька, ты же настоящий человек! А я дура, конечно. Ну не злись, родненький. Все правильно. Я бы тоже не стала так легко доверять… всем, каждому… Но Левашов точно приказал привести тебя сюда. К нему нельзя. Я тебе могла бы сказать вещь… Только ты меня не выдашь?

— Еще чего! Что я трепло какое. Чего ты испытываешь… Не хочешь — не говори…

— Сегодня ночью большевики должны бежать из тюрьмы, — горячо говорила Ева, — я слышала разговор и знаю все. Ты должен был отнести хлеб и табак, так ведь?

— Допустим, — произнес Ленька слово, услышанное им тогда от железнодорожника на Аренде, — и что же?

— Хлеб означает — бежать можно, — глаза Евы расширились, — а табак — это значит бежать нельзя. Понял? Дутовцы в ближайшие дни готовят расправу с заключенными. И ждать больше никак нельзя. Вот наши и готовят побег…

Леньке стало ясно все. Он было хотел обидеться на Левашова — что же, не могли сказать ему-то, но Левашова здесь не было, это раз, и второе: сказанное Евой было таким замечательным и интересным, что обижаться было бы просто глупо. Ленька только крякнул и сделал вид, что обжегся. Подул на чай.

— Подумаешь, новость, — сказал он как можно равнодушно, — ясно побег… Что я, не знаю?..

— Клади варенье, вишневое, — улыбнулась Ева, — оно холодит.

— Сам знаю, — ответил Ленька. Это уж так всегда: девчонки любят командовать и соваться не в свое дело. Подслушала разговор и все знает. Ума много не надо подслушивать.

— Спасибо за чай, — солидно произнес Ленька и, перевернув чашку, положил сверху кусочек сахара: так отец всегда делал.

— Ты чего нос повесил? — рассмеялась Ева, запрокинула голову. Ямочка на подбородке сделалась глубже. Зубы ровные, один только чуточку вкось, такой упрямый, своевольный. На тоненькой шее билась жилка. Леньке вдруг захотелось поцеловать Еву в ямочку. В тоненькую слабую шею. И он поцеловал бы. Да, поцеловал. Если бы не эти насмешливые глаза.

Ева подошла к зеркалу, поправила волосы.

— А еще про тебя говорили как… перехвалили видно. И молодой пролетарий. И сообразительный. И Кравчинского читает…

— Скажут тоже, — Ленька пригладил волосы, — а почему ты не была в Караван-Сарае? А?

— А разве там все были? А Левашов был? Нет? Ну вот так-то. Кому надо — тот и был. А ты даже этого не знал, — поддразнивала его Ева. — Эх, а ведь говорили, что все знает, что юный революционер, что бесстрашный самый…

— Кто это все говорил? — насторожился Ленька, — кто?

Ева все поправляла прическу. Искоса взглянула и, ничего не ответив, вновь занялась волосами. Густые, пышные, они поблескивали и переливались под ее быстрыми ловкими пальцами.

— Кто говорил? — переспросил нетерпеливо Ленька и подошел к ней.

— О чем… говорил? — непонимающе поднялись брови, а глаза лукаво прищурены. — О чем ты?

Ленька оторопел. Вот те на! Притвора какая! Он пожал плечами, отошел и сел в кресло. Вынул бумагу, насыпал из кармана махорки. Не спеша свернул цигарку. Закурил. Хотя курить не хотелось.

— Говорили: такой воспитанный, от природы…

— Пхх…

— Знаешь кто о тебе говорил? Цвиллинг!

Ленька чуть не задохнулся едким махорочным дымом.

— Цвиллинг?!

— Ага. Мы его еще по Сибири знаем…

В дверь постучали три раза. Ева подбежала, отбросила крючок. На пороге стоял бородатый мужчина в казачьей форме. Он снял шапку и шагнул вперед, широко раскинув руки.

— Папа! — бросился к нему Ленька. У двери стояла старшая Красинская. Она устало улыбалась. Устало, но мягко и доверчиво, как Ева.

XXII

Железные полированные прутья. Крест на крест. Полумогила. А в камере пели. Начинал Мартынов, горячо и задорно:

Семениха — меньшевичка,

Стала буржуазной певичкой.

И хор дружно подтягивал:

Отвратительно, отврати-и-и-тельно!

Второй день как заключенным разрешено готовить обеды самим. Поручик Виноградов долго не думал:

— Пусть варят. Кума с возу — куму легче.

На ужин сегодня решили настряпать беляшей. Как всегда к ужину провели из женского отделения Марию Макарову. Она стала деятельно помогать «повару» Данилову «лепить» беляши. Надзиратель Фурсов сидел у печки, не торопясь подкладывал поленья. Улучшив минутку, когда надзиратель вышел в коридор за дровами, Данилов шепнул Марии: тише, не спеши, надо затянуть подольше, гляди и караул заснет.

В камере тем временем смолкли. Александр Коросте-лев забеспокоился: не узнали ли о плане побега дутовцы? Почему Макарову сегодня привел не кто иной, как сам старший надзиратель Фурсов, что никогда не бывало? Почему именно в эту ночь на дежурство заступил Судаков, самый ретивый и злой надзиратель тюрьмы? Успел ли Евдокимов отнести в оранжерею лестницу? Евдокимов — все же надзиратель, на службе у Дутова. Может в последние минуты побояться. Или хуже того — предать, выслужиться. Вопросов было много, ответить только было некому. Цвиллинг лишь руками развел:

— Будем надеяться, как говорят врачи, на благоприятный исход.

Цвиллинг обнял Коростелева за плечи:

— Все будет хорошо. Помните завет Дантона? Он говорил: чтобы победить врага,