Война означает, что рано или поздно ты увидишь оторванные конечности, расплющенные головы с выпадающими из них мозгами, вспоротые осколками животы и обгоревшие куски мяса, которые ещё десять минут назад были живым человеком и бежали рядом с тобой в укрытие. Твой нос очень быстро привыкает не замечать вони от человеческих потрохов, разлагающихся тел и жареного железа с различными ароматами пороховых смесей. Но страшная и уродливая физическая правда об этом никому не нужна, наверное, даже нам самим. Поэтому придётся ограничиться написанными здесь словами, лишь отдалённо похожими на правду.

…Темнота сырого и холодного утра уже начала переходить во что-то серое на горизонте. Обычно мне хватало одной минуты хорошей противоморозной физкультуры, чтобы из царства Морфея быстро и полноценно вернуться в царство «Вагнера».

– Не той зарядкой занимаешься, Париж!.. – увидев меня, крикнул крепкий невысокий мужичок, пробиравшийся по траншее в дальний её конец, чтобы встать на «фишку», то есть на охрану нашей позиции. Это был Безмен – старый сиделец, морщинистый и лысый, неожиданно ставший в «Вагнере» отчаянным штурмовиком. Я знал, что в одном из его карманов лежит пачка порнографических фоток, и понимал, на что он намекает. Безмен даже в минус двадцать по Цельсию, будучи полностью экипированным, умудрялся передёрнуть для согрева и разрядки.

– Только смотри, врага не пропусти. А то убьют тебя и найдут с задроченным членом в руке. Неудобно как-то перед пацанами будет, – решил я его подбодрить.

– Да не, с этим не уснёшь и не замёрзнешь…

Его действительно убьют в бою через несколько дней. Безмену очень неудачно прилетит. Граната из «Сапога» (реактивного гранатомёта СПГ) упадёт совсем рядом с ним и окатит градом раскалённых осколков. Среди прочего у него будет разорван пах, и он быстро «вытечет». Гемостатические губки не смогут остановить большую потерю крови, и группа эвакуации просто не успеет донести его живым до медиков.

Но в тот день все ещё были живы. По утрам мы привычно ждали вражеских обстрелов, и они начинались. Если обстрел был сильный, а потом густо летели «птички», то сразу вслед за этим можно было ожидать вражеского наката на наши позиции. В этот раз обошлось без него. Просто украинцы таким пошлым образом решили пожелать нам «доброго утра», или «доброхго ранку», как у них это обычно «размовлялось».

2. ПЕЧАЛЬ

…А я ведь так и не сказал ей тогда, что уже всё решил. И осторожно ловил последние мгновения близости в нашу совсем крайнюю встречу, когда она целовала меня в лоб и в нос, тонким пальчиком искала родинки на моей груди и ниже, совсем ниже. Она улыбалась и убирала мои сопротивлявшиеся руки. А дальше было скорое и неизбежное погружение в какую-то безотчётную естественность и безумную плотскую откровенность двух разгорячённых тел. Да, как это бывает у двух любящих друг друга людей.

Для меня это всегда было ощущением, обратным боли, блаженной пыткой, которую не было сил терпеть, но которую хотелось вытерпеть. А после нужно было пройти через неизбежное чувство опустошённости и полное нежелание совершать какие-либо движения. Не хотелось ничего менять, не хотелось ничего понимать и делать. После такой отчаянной близости ей тоже долго не хотелось шевелиться. Мы долго просто лежали, обездвиженные и немного обезумевшие, но она внезапно оживала и, как это делала всякий раз, прикладывала свой пальчик к моим губам: тс-с-с-с…

Я любил, когда она нежно дотрагивалась до моего старого шрама от ножевого ранения и прикасалась губами к этой розовой полоске на животе с почти незаметными следами швов вокруг неё. Это был портал в меня. Портал только для неё.

Она как-то сразу поняла, что я невиновен, и верила мне. Её влажные поцелуи в последний день нашего свидания были настолько отчаянны и нежны, а движения настолько беспощадны, что мне начинало казаться, будто ничего вокруг больше не существует и не должно существовать. Не существует этих низких стен в комнате для свиданий, наскоро обклеенных обоями нелепой расцветки. Нет этой кровати, матрас которой чудовищно продавлен многими другими возбуждёнными телами задолго до нас. Нет занавешенного окна с прекрасным видом на высокий кирпичный забор, витиевато украшенный колючей проволокой поверху. Но это был наш портал в Париж, город, в котором мы никогда не были.

Я отчаянно пытался найти в пустом воздухе этой убогой комнаты какие-то «правильные» слова. И раз за разом терпел неудачу под её пронзительным взглядом. Все слова, какие я только знал, казались мне такими же убогими, как и сама комната. Мы стояли, нежно обнявшись, перед тем как расстаться, всем телом ощущая нашу неразделимость. От её слез щека становилась слишком родной и беззащитной. У неё были светлые волосы и маленькие уши, с которых она заботливо сняла золотые серёжки с острыми краями, чтобы не поранить меня. Я тихонько подул в её ушко слабым ветром своих любящих губ. Она ловко увернулась, как от щекотки, подняла голову, снова внимательно посмотрела в мои глаза и как-то резко выскользнула из моих объятий, словно уже догадалась о чём-то.

…Ну не мог я ей тогда сказать эти слова, похожие одновременно и на приговор, и на заклинание:

«Если когда-нибудь я не вернусь к тебе, то не ищи – значит, меня нет, совсем нет… Это значит, я уже там, в Париже».

Не мог! Мне казалось, что это было бы слишком жестоко для неё и совсем несправедливо для нас. Беречь друг друга словами – это ведь так важно!

Поэтому важны были только глаза. Наши глаза мучительно прощались после трёхдневного свидания, когда она приехала ко мне в колонию, где я сидел уже два с половиной года за убийство, которого не совершал.

А потом у нас больше не было времени. Никакого времени. От слова «совсем». Отсутствие времени – это состояние, близкое одновременно и к отчаянию, и к обречённости. Хотя Вера благодаря мне теперь точно знала, что время – это на самом деле просто дурацкий анекдот, связанный с какой-то формулой Эйнштейна. Она грустно и почти застенчиво улыбалась, глядя на меня, но ничего не говорила… Когда мы прощались, то почему-то чувствовали, что потом нам может не хватить всего: и воздуха, и времени, и самой жизни.

…Да, Париж – это