— Пойшли в каптерку.

Каптерка низенькая и узкая, что барсучья нора. Четушкин опустился на крышку инструментального ящика и, подперев рукой подбородок, молча ждал, когда моторист выудит из рукава старенького полукомбинезонишка бутылку.

— Вот, для зажигалки оставил. За водичкой сбегать или так?

— Так.

— Только потом из себя сразу выдохни. Захватит.

— Закусить не найдется?

— Корочка вот есть.

Гошка опрокинул над алюминиевой кружкой поллитровку, подержал, пока из нее не перестало капать.

— Не нюхай, залпом. И выдохни.

Рот опалило, будто в нем этот шасси-ликер загорелся. Четушкин пхнул Гошке кружку. На зубах хрустнул сухарь. В каптерку вошли. Оба обернулись и оцепенели: замполит дивизии посматривал то на кружку, то на бутылку, то на Четушкина.

— Выйдите, сержант. Гошка выпорхнул на улицу.

— Вы почему пьете, лейтенант? Да еще при подчиненных.

— Никак нет, товарищ полковник.

— А это?

— А-а, это… Это спирт был, не водка. Лекарство. Капитан Скородумов, он, оказывается, до армии сапожничал. Ну и к весне сапоги сшил мне в подарок. Маловатые. Кой-как с бумажным носочком. Ревматизм, вроде бы. Врачи и рекомендовали втирание.

— Втирание?

— Да-а. Но я, товарищ полковник, немножко по-своему решил лечиться. Я спирт, значит, внутрь, а бутылкой по суставам.

— Вы хотя бы встали, когда с вами старший по званию говорит.

— Кажется, уже не смогу. Суставы…

— И сколько суставов болит?

— Штук пять.

— За каждый сутки гауптвахты.

— Слушаюсь.

— Отсидите, придете ко мне.

— Слушаюсь.

Полковник сердито повернулся и вышел. Немного погодя, в каптерку вбежал Шипулин темнее тучи, за Шипулиным — Гошка.

— Ну? Что?

— Пять ареста.

— Неужели не учел, что с горя человек.

— Да я как-то не посмел сказать. Вообще-то сейчас редко у кого не горе. Вы мне самолет чините! Сбежались. Я усну часок, потом уж пойду.

Первые сутки показались длинными. Четушкин и насиделся, и настоялся, и належался. Наутро после затишья снова заработали моторы на аэродроме, обрадовав арестованного. Он считал взлеты и ждал, что его, зачем не видишь, выпустят вести самолет на новую площадку. Но после девятого старта все стихло.

— На аэродром подскока чья-то эскадрилька потянулась. На Германию пойдут. Счастливчики. — Иван прошелся туда сюда по камере, побарабанил в дверь. К окошечку подошли. — Вася, ты?

— Не время еще. Вдруг поверяющий.

— Ага. Прогуляться захотел?

Четушкин вздохнул.

За тридцать минут прогулки Иван Прохорович и погреться как следует на солнышке не успел. И снова один в полуподвале кирпичного двухэтажного дома.

— Как же это годами в тюрьмах сидят? С ума сдуреть можно.

— Товарищ лейтенант, обед возьмите, — караульный с карабином за спиной поставил на малюсенький столик котелки. — Ваши ребята постара…

— Обожди, — Четушкин затаился. — Обратно летят. Гул рос.

— Раз. Два. Четыре. Восемь. Только восемь? Кто ж не вернулся?

— Не знаю, товарищ лейтенант.

— Узнай!

— Мне заступать сейчас.

— Спроси у начальника караула.

— Посты обходит.

— Посты обходит, — передразнил Четушкин. — Обойдет когда-нибудь.

— А мне с вами и разговаривать не положено, — обиделся солдат и щелкнул снаружи засовом.

Иван выпил компот, отщипнул верхней корочки хлеба, пожевал, пожевал и сдвинул все в кучу.

Начальник караула, штурман из второй эскадрильи, с которым он тоже летал однажды на задание, вошел к Четушкину угрюмый. Иван вскочил с топчана.

— Кто?

— Скородумов.

— Не может быть.

— Снаряд не спрашивает, чей ты друг.

— Чего ж они поперлись днем?

— Переправу ночью не найдешь. А по ней, разведка доносит, подкрепление Гитлер должен пустить.

— Мост, говоришь? Через речку? Под Киевом? Разреши позвонить?

— Куда?

— Комиссару. Разреши. А? Вася.

— Звони, черт с тобой.

Иван шмыгнул мимо часового в кабинета к начальника караула, крутнул индуктор.

— Коммутатор? Дайте второй. Второй? Лейтенант Четушкин беспокоит. Четушкин! С бухвахты. Выпустите меня. Да нет, на мост. Ну какой там разбомбить надо. А? Я? Попробую. Вася, трубку.

— Начальник караула слу… Освободить? Слушаю. Ясно. Иди, Ваня.

— Пока, Вася. Бог даст, не увидимся, а бога нет.

— Чего надумал, сказал бы.

— Сам толком не знаю. Пока.

На стоянку лейтенант Четушкин прибыл в сопровождении большущей свиты. Свои и скородумовские механики, бомбовооруженцы, штурманы и летчики звена. Витька тащил командировы унты, стрелок меховой костюм. Иван вполголоса убеждал командира полка, размахивал руками, нагибался, подбирал планшет, свисающий ниже колен, тыкал в маршрут пальцем, спотыкался, оглядывался на неровность, ругнув ее, замолкал и слушал, что ответит подполковник.

— Еще как и получится-то, Михаил Александрович.

— Четушкин. Уточняешь боевое задание, а разговариваешь, как с кумом.

— Виноват, забылся. Никто же не слышал. Вы на разбор вылета? Не беспокойтесь, я тут сам распоряжусь, — Четушкин откозырял командиру полка, проводил его минутным молчанием и под левый мотор. — Гоша, открой-ка нижний полукапот.

Моторист ослабил отверткой зажимы. Лейтенант прищурил поочередно глаза, прибросил четвертью расстояние между выхлопными трубами.

— Поместится. Беги на склад к химикам, получи дымовую шашку. Знаешь, как в кавалерии: шашки к бою! Понял? Газуй. Володя? Кэль сюда. Баки заправишь наполовину, подвесишь одну пятисотку. Кто из вас пиротехник? — Четушкин торопился. И никто не спрашивал, куда торопился. Так знали: на смерть, считай.

— Пиротехник!

— Здесь.

— Поживее откликаться надо. Протянете пиропроводку под левый мотор. Вовка! Бомбу пусть на левую кассету вешают. Не на левую, а на правую! Заболтался, блин. Старшина Петров! Отставить! Стрелок!

— Слушаю, товарищ лейтенант!

— У тебя каллиграфия хорошая, из писарей, кажется, перешел к нам. Хватай белую эмаль и вот здесь вот: «За капитана Скородумова!» И чтобы с восклицательным знаком. Вы с Витькой не полетите.

— Почему?

— По кочану. Выполняй приказание.

На операцию стратегического значения в масштабах фронта Четушкин вызвался один. И ему разрешили. Мост должен быть во что бы то ни стало взорван.

Забрался Иван Прохорович в поднебесье, покружился над немецкими тылами, сжег половину бензина, развернулся обратно и с плавной потерей высоты ковыляет на малом газу. Перед мостиком выключил левый, задымил под ним шашку. Правый мотор ревмя ревет, на высотомере триста метров. А зениток по берегам, что оглобель в чумацком становище. Немчура хоть бы из автомата пальнула. Провожают ухмылочками падающий русский бомбардировщик. Над рекой включил Иван Прохорович второй мотор, довернул чуточку и ухнул. Самолет аж взрывной волной качнуло. Ах, ах, фаер, фаер — нет моста.

Сел Летучий Мышонок подозрительно. Не на три точки с почерком, а с козлиными подскоками. О таких посадках говорят: ударил аэропланом по земле. Укатилась шестая в конец полосы, стоит, тарахтит. Рулить на стоянку нужно, не рулит. Значит, что-то с пилотом.

Сорвалась со старта дежурная скорая помощь, за санитарной пожарная машина, машина командира дивизии, «виллис» замполита. У кого машин нет, так бегут.

Врач дюралевую стремянку к плоскости,