Он говорил громко — опасаться было некого. Потом подошел к Петеру и положил руку ему на плечо.

— Не падай духом, парень. Эх, будь моя воля, я бы их всех передушил.

Петер недоумевающе взглянул на него.

— О чем вы, дядюшка?

— Ты ничего не знаешь? А я-то думал, что вы, орлы, узнаете все раньше других. Ну, как тебе сказать… Избу твою спалили позавчера. Как есть спалили. Дотла. Жену с мальчонкой выгнали в чем были, а избу подпалили с четырех сторон. Изба-то деревянная, сразу занялась. Вот тебе, Петер, изба твоя и добро нажитое. За лес-то, поди, еще не все выплатил. А сколько вы с тестем сил на это положили… Эх, гадючье племя, кой черт их сюда принес?

Старик опустил глаза и отвернулся.

Все замерли.

Петер стиснул зубы и, окаменев, стоял бледный и безмолвный, с отсутствующим взглядом. Он словно наяву видел свой дом, окна с наличниками, которые он сам вырезал ножом, чувствовал запах дома, тепло подпечка и видел окошечко в форме сердца, которое выпилил в сенях, когда жена была беременна. Перед глазами стояла расписная колыбель из лиственницы — дерево он выпросил у старосты, а когда заканчивал ее, жена уже с трудом наклонялась за стружками. Она готовила в тот день солянку, жирную, с салом, и пела песню «Славно парню молодому…».

Петер невольно сунул руку в карман, нащупал там нож.

«Тут», — подумал он и судорожно сжал костяную рукоятку, потом, прислонившись к большому колесу соломорезки, долго стоял, уставившись в землю.

В десять вечера они молча вышли из сарая. Моросил мелкий дождь. Старик стоял в дверях дома; кивнув на прощание, Он вышел закрыть за ними калитку.

Сразу за околицей они разделились — Ондриш, Семен Александрович и Антонин перешли полотно дороги и исчезли в поле. Григорий, Петер, Михал и Йожко шли по левую сторону колеи.

Вдали, где-то у Микулаша, засвистел паровоз. На том берегу Вага по шоссе прошла машина. Дождь усиливался.

Григорий, подойдя со своей группой к реке, взглянул на часы.

— Пора, — шепнул он.

Они вошли в кустарник.

— Хорошо, что дождь, — прошептал Йожко.

Все согласились — шум дождя действительно был им на руку. Послышался звук приближающегося поезда. Вот он. Паровоз рассыпал снопы горящих искр. Пассажирский. Йожко хотел сосчитать вагоны, но было слишком темно, они сливались в одну полосу.

— Давай, Петер, — шепнул Григорий, толкнув его в бок, — как только вспыхнет огонь — прыгай.

Петер и Михал перешли речку, Григорий и Йожко остались на этом берегу. Они прошли несколько шагов, пригнувшись, потом поползли.

На другой стороне метрах в десяти от полотна Семен приготовил костер, насыпав туда динамитной пыли, чтобы пламя вспыхнуло сразу. Они были в пятидесяти метрах от моста, и Ондриш пополз в поле, таща за собой шнур. Когда они подползли к Антонину, Семен взглянул на светящийся циферблат часов — было без четверти одиннадцать.

— Поджигай, — шепнул Семен.

Антонин, прикрыв шнур курткой, поджег его. Искорки, зашипев, будто вспугнутая медянка, побежали по шнуру…

Возле полотна внезапно вспыхнул костер. Оба немца на мосту сразу повернули головы в касках, напряженно вглядываясь туда.

И тогда…

И тогда с одной стороны выскочил Григорий, с другой — Петер, в три прыжка они были на мосту…

Петер вынул нож из груди немца и вытер его о серый мундир.

Михал с одной стороны моста, Антонин с Ондришем — с другой закладывали взрывчатку.

— Чего это у тебя руки трясутся, — шептал Йожке Михал, — будто девку щупаешь… Давай, давай!

В тот момент, когда Григорий и Петер сбегали с насыпи, в долине послышался шум поезда.

Они знали, что в это время нет пассажирского, это может быть только товарный. Григорий, вернувшись на насыпь, крикнул Семену, что идет товарный.

— Слышу, — ответил ему Семен.

Паровоз и несколько вагонов успели пройти, но потом…

Потом глаза всех семерых вспыхнули радостью. Правда, у двоих через несколько секунд они закрылись навсегда. Григорий не успел отбежать достаточно далеко, да и Михал тщетно прижимался к мокрой земле — их задело обломками железных конструкций, разлетевшимися во все стороны.

Петер, сам тяжело раненный, обмывал лицо Григория, но воскресить не мог.

Пятеро героев унесли тела своих товарищей. Тщетно серые мундиры обшаривали прожекторами окрестности — партизаны исчезли бесследно.

3

Прекрасна была весна сорок пятого года. Пышно зеленели хлеба, а луга никогда еще не цвели так ярко. Радость переполняла сердца людей, и они работали без устали, забывая о сне. Новые песни зазвенели в городах и деревнях, их распевали не только дети, но и беззубые старухи, вешавшие белье.

На пустомарском мосту забивали сваи.

— Раз-два! Раз-два!

— Пете-ер! — закричал усатый железнодорожник. Петер, который работал на другом конце моста, поднял голову.

— Жена с обедом пришла, да и сынишка с ней.

— Мара-а-а! Через неделю пойдет поезд! — И Петер раскинул руки, чтобы обнять жену в этот радостный солнечный полдень.

Перевела со словацкого Л. Васильева.

Василь Быков

ЭСТАФЕТА

Он упал на заборованную мякоть огородной земли, не добежав всего каких-нибудь десяти шагов до иссеченного осколками белого домика с разрушенной черепичной крышей — вчерашнего ориентира три.

Перед тем он, разорвав гимнастерку, пробрался сквозь чащу живой изгороди, в которой с самого начала этого погожего апрельского утра гудели, летали пчелы, и, окинув быстрым взглядом редкую цепочку фигур, бежавших к окраинным домикам, замахал руками и сквозь выстрелы крикнул:

— Принять влево, на кирху!!!

Потом пригнулся, боднул головой в пилотке и, выронив пистолет, уткнулся лицом в теплую мякоть земли.

Сержант Лемешенко в это время, размахивая автоматом, устало трусил вдоль колючей, аккуратно подстриженной зеленой стены и едва не наскочил на своего распростертого взводного. Сперва он удивился, что тот так некстати споткнулся, потом ему все стало ясно. Лейтенант навсегда застыл, прильнув русоволосой головой к рыхлой земле, поджав под себя колено левой ноги, вытянув правую, и несколько потревоженных пчел суетились над его неподвижной пропотевшей спиной.

Лемешенко не остановился, только нервно подернул губами и, переняв команду, закричал сквозь грохот боя:

— Взвод, принять левее! На кирху! Эй, на кирху!!!

Взвода, однако, он не видел — два десятка автоматчиков уже достигли изгороди, садов, строений и пропали в грохоте нараставшего боя. Справа от сержанта, на соседнем подворье, мелькнуло за штакетником серое лицо пулеметчика Натужного, где-то за ним показался и исчез молодой белокурый Тарасов. Остальных бойцов его отделения не было видно, но по тому, как время от времени потрескивали их автоматы, Лемешенко чувствовал, что они