Мимо тех мин, что вразброс нашими сапёрами уложены были, провёл Василёк фашистов. Шёл, назад оглядывался: все ли за ним идут, все ли теперь на минном поле.

Все они друг за дружкой шли. Осторожничали. Шаг в шаг ступали.

Усмехнулся Василёк про себя: «Шагайте-шагайте!»

Уловил немецкий офицер мальчишечью усмешку, спросил:

— Что ест значит твой кривой улыбка?

— А то! — Василёк ответил.

И что уж перед его глазами пронеслось: жизнь ли его короткая счастливая. Папка ли, что на великое дело жизни своей не пожалел, от дома на войну ушёл. Мамка ли — та, с которой Родина начинается великая, а значит, сама Родина. Что перед глазами Василька промелькнуло — никто не знает. Только…

Оглянулся Василёк назад, убедился, что все фашисты там, где нужно, находятся, и сошёл с тропки ему одному известной в сторону. И на бугорок, для чужого взгляда неприметный, наступил.

И поднялась земля до самого неба! И вздрогнул лес недалёкий всеми своими деревами-кустами, травинкой мелкой! И стало вокруг черно да страшно.

И долго ещё оседал на землю ветер. А когда осел, улёгся, распластался на чёрном да оплавленном, среди месива из крови, тряпок да металла, увидел ветер бумажный листок. И был на том листе мальчишка, карандашом нарисованный — будто живой, живее не бывает.

13

Там, в Москве, на перроне, немец, крепко держа старуху, нежно-нежно шептал:

— Мама!

И старуха отвечала, еле слышно шевеля губами:

— Василёк мой, Василёк…