Вот я в пятом классе влюбился в Таню Васильеву, и моя любовь оказалась безответной, так я однажды после уроков ее стал даже душить от отчаяния. Она посинела, но осталась, в сущности, жива. Только когда меня позже видела, у нее невольно вываливался язык изо рта.

Да, но родина — это вам не толстушка Таня Васильева в школьной коричневой форме. Родина — большая, и язык ее — великий русский язык, его не задушишь. Да и не очень-то хочется.

А тут, вроде бы ни с того ни с сего, звонит мне посол Французской республики и говорит сладким голосом, что Франция наградила меня орденом Почетного легиона.

Вот ведь отзывчивая страна! Я, конечно, хорошо отношусь к Франции, но все-таки она мне не родина. И я там на берегах Сены становлюсь кавалером высшего наполеоновского ордена, а моя родина молчит, стиснув зубы.

Узнав о том, что я получил орден, я испугался. Но я не моей родины испугался, не того, что она накажет меня за иностранный орден, хотя это тоже может случиться, а того испугался, что дальше не знаю, что делать. Уже вроде все сделано. Орден выписан. Скоро банкет. А дальше?

Ведь что такое орден? Особенно иностранный. Это же высшая концентрация суеты. Вот ты носишься, допустим, и всех агитируешь любить Францию, потому что не по своей воле ты там прожил какое-то время в детстве и поэтому ты всю природу видишь как сплошной, ничем не разбавленный импрессионизм, а Франция хватает тебя вдруг за воротник, поднимает над землей, ты болтаешь ногами, озираешься в ужасе, и Франция вешает тебе на грудь орден Почетного легиона.

И при этом дарит тысячестраничную книгу об истории этого великого ордена, о том, как его носить, как по завещанию нужно передавать его не жене, а сыну. Ну вот, пугливо думаю я, жена обидится. Это надо утаить, а то она сильно обидится, скажет, что ее Франция сознательно унижает.

На радостях я позвонил в Париж своим друзьям, старым анархистам. Франция вообще во многом состоит из анархизма, несмотря на свои ордена. Я позвонил анархисту Франсуа и говорю:

— Франсуа, я получил орден Почетного легиона!

Франсуа молчит.

Я говорю:

— Франсуа, ты меня слышишь?

Он мне на это:

— Я тебя не поздравляю.

Теперь я замолчал.

— У нас во Франции, — говорит Франсуа, — считается хорошим тоном прожить жизнь так, чтобы тебе не дали орден Почетного легиона. Короче, надо увернуться от него.

— Подожди! — говорю я. — Я же не француз. Мне твои французы дали орден издалека. А так у меня все в порядке. По правилам анархии. Я тоже постарался так прожить, чтобы моя родина мне никаких орденов не дала. Даже медальки не досталось.

Я сел и стал думать, как бы к моему ордену отнеслись родители, которые уже перебрались на Ваганьково. Как бы я их порадовал!

— Папа! — сказал бы я. — Пойдем на банкет. Я получил орден Почетного легиона.

А папа бы ответил:

— Как? Только сейчас? Ты же давно его заслужил!

Да, так бы папа и сказал, потому что он всегда был оптимистом. Он был по отношению ко многим вещам оптимистом, и ко мне, в частности, вместе с другими вещами, и это помогало нам жить.

А мама сказала бы:

— Что? Да французы с ума сошли! Они разве не читали, что ты пишешь? Орден Почетного легиона за такой стыд и срам!

Ну да, родина поддержала бы маму. Или скорее так: мама заговорила голосом родины. Они сговорились: мама и родина.

Орден, как пыльный мешок суеты, лежал у меня на ладони. Я хотел было от него отказаться, но подумал и назло всем не отказался.

23. Побег из морга. Рига. Чего не делать?

Среди сотен новых «мертвых душ», знаменитых журналистов и политологов, а также просто честных людей, которых тошнит от вранья, пожилой человек, мой друг, с которым я встретился в Риге, выделяется тем, что он-то и помог практически всем отъехавшим разобраться с самого детства, где добро и где зло.

На его книгах воспиталась Майя, теперь его требует читать перед сном Марианна. У него еще до войны возникла симпатичная квартира в Риге. Получился же теперь некий полуотъезд в знакомый город, где большинство населения говорит по-русски или просто являются русскими.

Но как правильно себя вести, чтобы когда-нибудь безбоязненно вернутся назад?

Называть войну войной или не называть соответственно с требованием Москвы войну за войну не считать?

Затаиться, затеряться или вести себя свободно?

Вернуться, когда горячая война станет холодной, или ждать, пока со сцены уйдет главный герой?

Звонить с русского телефона или не доверять ему?

Подслушивают ли тебя майор или два майора?

Да и вообще — кому доверять?

Назовут тебя на следующей неделе иноагентом или нет? Это зависит от чего? От твоего поведения? От твоей знаменитости? От случайности? А если назовут, что тогда?

Когда война, могут прихлопнуть любого — смерть вышла на волю.

С началом войны все изменилось в секунду. О довоенных временах вспоминают как о райской поре, несмотря на закручивание гаек последних лет.

Шива, как ты там, друг мой?

До нашего путешествия я был в Риге совсем недавно членом жюри на фестивале, когда война уже началась. Меня уговаривали не возвращаться. Но как я мог оставить там семью, предоставить им возможность самим барахтаться с отъездом? Я принял решение вернуться. Кому-то это не понравилось. Когда мой коллега по русской культуре решил остаться в Риге, съехались куча международных журналистов. Телекамеры, вспышки фотографов. Я стоял в пролете дверей и понимал, что, если бы это случилось со мной, семье бы не дали выехать — закон мести. Или я ошибаюсь? Война превратила жизнь в пыль. Но даже в этой пыли на том же фестивале, несмотря на войну, главные премии получили русские фильмы. А жюри было европейским. Там мы и познакомились с эстонкой Тиной. Там мы общались с Дмитрием Муратовым, главным редактором оппозиционной «Новой газеты» и лауреатом Нобелевской премии мира. Он тоже, как и я, вернулся в Москву. Но надолго ли? Ему пришлось приостановить газету до окончания войны — иначе бы ее закрыли. «Все расхищено, предано, продано…» — писала Анна Ахматова в начале 1920-х годов, но она в продолжении тех же стихов видела тем не менее свет — в дружбе, частной жизни, семье. Вот и мы с детским писателем вкусно ели за ужином и пили чудесное вино. Превратившись в