Она обернулась и свирепо зыркнула на меня, по-прежнему загораживая мертвый экран.

– Ты пустоголовый кретин.

– До свидания, – вежливо сказал я и пошел прочь.

Она крикнула мне вслед:

– Не будь ты таким предубежденным, я бы с тобой поделилась.

Я остановился как вкопанный, затем оглянулся.

– Тогда сделай для меня копию этой программы. Разреши забрать ее домой и посмотреть. И потом я скажу, считаю ли, что ко всему этому стоит относиться непредубежденно.

Один, два, три удара сомнения. Затем:

– Нет.

И только.

– Заходи ко мне, если появится желание. И, возможно, тебе захочется как-нибудь сходить на работу. – Я открыл дверь и повторил: – До свидания.

Я медленно вышел, ожидая, что она позовет меня обратно. Габи всегда звала меня – пусть и раздраженно, – когда я пытался сбежать после ссоры. Но не в этот раз.

Я снова был в холле. Между мной и Габи опять оказалась закрытая дверь. По какой-то причине я взглянул на соседнюю, откуда на меня недавно смотрело одутловатое синее лицо. Она тоже была закрыта, но я почти чувствовал, как сквозь нее на меня глядят чьи-то глаза.

* * *

Иногда на работе ради смены обстановки я в перерыв вместо кафетерия спускался в гараж на цокольном этаже, где вдоль стен, выложенных липкой белой плиткой, стояли торговые аппараты. Вокруг группками гостей на вечеринке стояли сотрудники других офисов, подпиравшие стены или огромные облицованные плиткой опорные колонны. Саму стоянку заполняли ховеркары, геликары и колесные авто всех видов, для экономии места выстроенные друг над другом, как на двухъярусных кроватях. Я видел, как роботизированная рука вела автомобиль по потолочному рельсу, затем опускала и вставляла на свободное место. Люди платили хорошие деньги, чтобы забронировать ячейку. Пожалуй, лучше было бы сказать «саркофаг», до того машины походили на металлические гробы, расставленные в мавзолее. И выдвигавшиеся ради вашего удобства прямо на улицу. Моим потребностям и зарплате больше соответствовал общественный транспорт.

Я купил кофе в автомате, который, судя по звуку, перемалывал целого осла. Черная жижа оказалась горькой. Я представил себе, как ее откачивали из подвешенных машин, а затем отправляли по шлангам в аппарат с напитками. В отдалении с одной машины действительно капало, звук напоминал воду, падавшую из-под свода пещеры. От плохого кофе я затосковал по кофейням «Канберры».

Неподалеку, перед автоматом с конфетами, две женщины, работавшие в компании этажом выше, жаловались на странное поведение своего сервера – сегодня его вскрыли, и оказалось, что мозг в резервуаре с питательным раствором подозрительно распух. Моя компания тоже использовала для мэйнфрейма генно-инженерный энцефалон. Я видел его несколько раз: извилистые сероватые ткани мозга выглядели в растворе зелеными и казались сдавленными в вертикальном прямоугольном контейнере размером четыре на два фута и шириной в шесть дюймов, из массы змеились провода, они колыхались растениями в булькающем аквариуме. Мой брат однажды видел разбитый всмятку грузовик, который перевозил эти огромные искусственные мозги, и рассказывал, что они просачивались из кузова, а зеленая амниотическая жидкость стекала в сточную канаву. Как бы то ни было, я слышал, что ходит какой-то вирус, женщины тоже полагали, что именно он стал причиной странной работы сервера.

Возле аппарата с закусками находились таксофоны. Я подошел к одному и набрал домашний номер Габи. Даже не думал, что она в свечном магазинчике. И не ожидал, что она ответит на звонок. Но она ответила. Загорелся экран, и сначала я решил, что ошибся номером.

– Да? – произнесла незнакомка на мониторе. Женщина без волос. Лысая Габи.

– Какого черта ты сделала? – воскликнул я. И краем глаза заметил, что женщины в белых блузках смотрят на меня.

– Сделала что?

– Со своими волосами сделала, с волосами, черт возьми!

– Это были мои волосы, – ответила она тусклым, бесстрастным голосом. Скорее сухой трюизм, чем попытка защититься.

– Мне нравились твои волосы!

А еще мне нравилось чувственное тело Габи и ее округлое, симпатичное личико. Но без обрамляющих его густых темных волос лицо казалось слишком круглым. Слишком полным. Словно его мягкая нижняя часть стала шире голой макушки. Я видел женщин, которые выглядели прекрасными без волос или с легкой щетиной на голове, но, похоже, Габриэль такое не шло.

– Послушай, – горячо зашептал я, – тебе лучше купить крем для ускорения роста волос и хорошенько им намазаться, моя дорогая, потому что твои волосы были прекрасны, а этот образ тебе не идет.

– Ты ведешь себя так, будто знаешь меня лучше, чем я сама, Кристофер.

– Я знаю, что мне нравится, а мне нравятся волосы. Так что отрасти их. – Я постарался говорить тише, чтобы не казаться тем двум женщинам, что стояли рядом, деспотичным любовником.

– Ты меня не знаешь, – ответила Габриэль. А потом ее новое лицо исчезло.

– Господи Иисусе, – пробормотал я, смущенно протискиваясь мимо женщин и возвращаясь на свое любимое место поближе к аппарату с кофе. – Безумие. Кому это нужно? Боже, – бубнил я под нос.

Мне хотелось порвать с ней. А ей, похоже, хотелось порвать со мной.

Но еще больше мне хотелось вернуть свою прежнюю Габи.

Будь у нее родители, можно было бы обратиться к ним, но как-то, лежа рядом в постели, Габи рассказала, что когда ей было тринадцать, мама просто исчезла. Отец считал, что ее похитили и убили. Габриэль же думала, что мама, возможно, сбежала с другим мужчиной. Но затем рассказала мне, что покойная подруга Мария предполагала, что мама заблудилась где-то в городе и не смогла найти обратную дорогу на знакомые улицы. Навеки застряла в лабиринте. Разумеется, это было нелепо. Она могла просто позвонить домой. Остановить форсера и попросить о помощи. Спросить дорогу. Но Мария настаивала на том, что подобное случается: люди словно исчезают в другом городе, который накладывается на этот, и не могут вернуться назад, не могут даже связаться с прежними местами. Для меня это звучало эзотерической чепухой. Или, по крайней мере, так, будто имелось в виду альтернативное измерение, а не в буквальном смысле лабиринт реального, осязаемого города.

Отец Габриэль бросился с крыши семидесятиэтажного здания, когда Габи стукнуло шестнадцать. Он докатился до алкоголизма. Три года просиживал по ночам в одиночестве за кухонным столом, бормоча что-то себе под нос и рыдая. Ему не хватало жены, кем бы та ни была – жертвой убийства или изменницей. Вот он и бросился в каньон города – плоть и страдания превратились в безымянное пятно, кляксу свежих чернил – точно подношение богу вулкана.

Ближе к вечеру того же дня я выбежал из бизнес-центра и помчался под дождем вниз по улице