Люди из протокола решили нас выстроить в один ряд, но потом поняли, что они все-таки французы, и писателей в ряд не ставят. Нас просто сгруппировали, и стража сделала строгие лица.

Через минуту в зал бодрым шагом вошел долговязый и длиннорукий Президент Франции и его низкий друг, наш Великий Гопник. Они шли, нет, просто летели президентским маршем к трибуне — со стороны это выглядело диковинно. Вдруг я поймал на себе взгляд Великого Гопника. Он едва поспевал за долговязым, но с меня не спускал своих многоопытных глаз. Потом, словно одумавшись, он сбросил меня глазами, как пацаны сбрасывают пальцами выделения из носа.

Я был в недоумении. Мы не были с ним знакомы лично. Правда, напомню, первый раз я его видел в Кремле на праздновании христианского юбилея — 2000 лет. Он стоял на сцене неуклюже, припав на одну ногу — так стояли по всей стране капитаны дорожной милиции в ожидании нарушителей правил. И они появились. Сколько нарушителей спокойствия России он отловил уже на президентской дороге, от олигархов до Навального и его команды! Но тогда мы не познакомились.

Правда, года три до парижской встречи, как вы знаете, я написал ему открытое письмо, довольно резкое, хотя в пределах возможного.

Великий Гопник мне на письмо не ответил, да я и не рассчитывал на ответ. Он только как-то вскользь сказал на очередной пресс-конференции, что это дело между молодежной организацией и нами. Сотня тысяч против меня и Балуева. При этом уже в соответствующем издательстве начались обыски.

Вдруг всё, как в сказке, изменилось. Великий Гопник вызвал к себе в кабинет соответствующего министра и сказал, не глядя в лицо:

— Ты зачем писателей в тюрьму сажаешь?

— Я? — изумился перепуганный министр.

Он остался стоять на ногах — ему не предложили сесть. Но он все равно был счастлив. Он до этого ни разу не был в кабинете начальника. Тет-а-тет с богом. Тогда еще сохранялись иллюзии. Тот же министр говорил мне, возмущаясь «Идущими вместе», что, если меня за книги потащат в суд, он придет самолично и — он хлопнул пальцами об стол — дело с концом. Иллюзии еще долго сохранялись, таяли, но сохранялись, сохранялись и тут же таяли, как снег в январском Крыму.

— Иди! — усмехнулся Великий Гопник, не глядя на министра и продолжая что-то писать. — И писателей — понял? — в тюрьму не сажай!

Министр жутко обрадовался такому причудливому сталинскому нарративу. Возможно, именно в тот момент начальник впервые мистически слился с Маленьким Ночным Сталиным. Ведь тот на сей раз не отправился в Кремль, но прямиком устремился в наши души (игра слов, как вы догадались, с душем в родительской ванной комнате, да и с набоковской интонацией — правда, тогда не было горячей воды).

Министр подпрыгнул, как большой детский мяч, и покатился к генпрокурору. Обыски прекратились. Книжками перестали швыряться. Пьяный в доску министр рассказал мне чуть позже в Петербурге на юбилейном ужине телеканала «Культура» об этом чуде. У меня тогда еще не запретили «Апокриф»: руководительница канала, строго-милейшая Танечка П., довольно долго отбивала меня, сердилась, дулась, ругалась множество раз со мной по телефону, но программа о человеческих ценностях с толковыми гостями шла и шла, до 2011 года, когда ее прихлопнули на самом верху.

Но вернемся к письму. Это был уникальный для царствия случай, когда «либеральное» письмо оказало правильное воздействие.

Наверно, поэтому он меня и запомнил.

Французский Президент ловко вскочил на трибуну и стал, жестикулируя и радуясь себе, красноречиво рассказывать, как он любит русскую литературу.

Его русский друг в своей речи о любви к французской литературе был затруднен в словах. Он назвал Бальзака и через паузу Дюма. Все принялись хлопать, чтобы его поддержать, чем окончательно выбили из его головы фамилии французских литераторов. Он замолк и спрыгнул с трибуны, как кузнечик. Случайный кузнечик. Все гопники — случайные люди. Мы все в России случайные люди. И я тоже совсем случайный человек.

В это время Президент Франции подозвал меня: он сейчас скажет пару слов о моей книге на камеры. Там стоял целый взвод французских телекамер. Он попросил меня тоже что-то сказать, раз уж я говорю по-французски. Мы заговорили о моем отце, советском дипломате, которого Президент когда-то знал. Всё это было довольно мило, но у президентов, как правило, мало времени, и он стал на весь зал звать по имени нашего Великого Гопника.

Тот не откликался. Он увидел, что Президент Франции стоит со мной, и не захотел к нам идти. Но когда Президент Франции в третий раз выкрикнул его имя, он громко сказал:

— Я иду, господин Президент!

«Ничего себе, — подумал я, — француз к нему по имени, а наш к французу — господин Президент!»

Наконец, Великий Гопник подошел к нам и стал рядом, в полном отчуждении. В сущности, я был для него тем неприятным случаем, когда он вынужден был отступить, а гопники, тем более великие, не отступают, своих ошибок не признают.

Он расставил ноги, спрятал за спину руки и выглядел как телохранитель самого себя. По-моему, он охранял бурлящее кладбище своих комплексов. Мы с Президентом Франции перекинулись еще парой слов, и тут наш Великий Гопник сказал, метнув взгляд в мою сторону, сказал то, что я не могу забыть и сейчас. Он произнес хмуро и отчетливо:

— Почему вы с ним говорите по-французски?

Я охренел. Я всего мог ожидать, но только не этого. Охреневший, я ответил, не скрывая своего охренения: — Но он же Президент Франции!

В самом деле! На каком языке я должен был разговаривать с Президентом Франции? Нонаш, видимо, посчитал, что, как только он встал рядом с нами, мы принялись обсуждать его физические и моральные недостатки. «Ты посмотри, — говорил мне Президент Франции по-французски, — нет, ты только глянь на него…» — «Ой, не говори!» — горестно качал я головой.

Тут подскочили официальные переводчики. Президент Франции быстро сказал теплые слова о моей книге, я быстро что-то ответил, Великий Гопник не сказал ничего, но мы все пожали друг другу руки.

Вечером того же дня мне позвонили из моего московского гаража и попросили достать денег на его ремонт. Я удивился просьбе. На что директор гаража сказал:

— Мы