24 февраля

Выезжаешь в Германии на автостраду — все несутся как сумасшедшие, а спроси зачем и куда — не ответят.

60. Je pique!

Тринадцатый день я лежу в реанимации под Парижем. Правда, на один день меня отвезли в нормальную палату, навалив мне в беспорядке на кровать, готовую принимать любые позы и положения, большую красную сумку-чемодан с грязными колесиками, черно-желтый рюкзак, апельсины, компьютер, большой черный термос, телефон в руки. В нормальной одноместной палате нянечка-арабка, которая принесла обед, оглядевшись, сказала:

— Ну, вы тут прямо как на отдыхе.

Сглазила! На вторую ночь перед рассветом меня срочно отправили в реанимацию вновь. И вновь я стал похож на Гулливера в стране лилипутов, опутанного шлангами, проводами, трубками и фиксаторами. Но вместо лилипутов странный мир снова открылся мне.

За тринадцать дней я не видел ни одного французского доктора. Не успели меня снять с моей первой в жизни «скорой помощи», как меня принял в кислородные объятья, засунув две трубки в нос, молодой алжирский доктор с растерянным видом. Причину его растерянности я узнал в тот же вечер, когда он пришел проведать меня перед сном, разговорился и просидел в моей палате до четырех утра. Что он делал все это время? Он рассказывал о том, как разочаровался в человечестве на примере алжирской истории. Меня — с кислородом в ноздрях — мало в ту ночь волновала алжирская история, но я терпеливо слушал его стенания по поводу того, что алжирские революционеры на переговорах с де Голлем о независимости их многострадальной страны продались Франции и что до сих пор Алжир является ее колонией. Как с этим жить? Я посоветовал ему какую-то билеберду. Не зря в ноздрях у меня бушевал кислород. Мы все в жизни встаем на две лыжи, — нес я ахинею, — лыжу мечты и лыжу реальности. Лыжа мечты — это идеальная революция. Лыжа реальности — компромисс и предательства. Доктор! Разве вы не заметили, что все мы физически несовершенны? То же самое можно сказать и о нашей духовности! Не ездите по склону на одной лыже!

Он ушел с заплаканными глазами.

Доктора менялись, как в бреду. На следующий день меня покатили к иракскому медику. Тут же подошли его индийская коллега с золотом в ноздре и иссиня-черная стажерка из Сомали. Иракский доктор был нервным и неуверенным в себе. Зато он был уверен в том, что мне немедленно нужно делать операцию. Проверив меня на прекрасных немецких аппаратах, он требовал от меня только покорности и, глядя на мой лежачий отказ, наливался яростью.

Я говорил по-французски лучше, чем большинство игроков медицинского персонала, которые окружали меня. Они считали меня французом с особым выговором. В моей кислородной голове они мне казались кузнечиками, цикадами, саранчой, божьими коровками. Я пытался приручать их, как домашних животных, но они были не животными, а кузнечиками.

Мы говорили с разными акцентами на одном языке, но каждое слово имело для них и меня разный смысл. Для меня деревья — это березы, а для них — пальмы. Это прекрасно, это — многомирье, но как французы под самим Парижем отдают свое здоровье и свою жизнь африканской деревне, вооруженной шприцем, я отказываюсь понимать.

Одна санитарка из Сенегала спросила, есть ли у меня жена, и когда я сказал «есть», она предложила стать мне второй женой. Медсестра из Туниса спросила меня, кто я по национальности. Русский. Из какой страны? Из России. Такой страны она не знала. Я упростил задачу. Из Москвы. Она что-то сообразила. Вы там живете? Да. И вы говорите по-русски? Я изумился. А как еще? Выяснилось, что она рассуждает, исходя из опыта Туниса. Там есть такие, кто говорит по-французски, а не понимает по-арабски. Она считала, что все в Москве говорят по-французски, а некоторые еще и по-русски.

Березы и пальмы, снега и пустыни. На третий день пришла кричащий доктор из третьего мира. Она кричала, возмущалась, я так и не понял, в чем дело. Она ушла — принесли обед. Вполне сносный французский обед. После обеда пришла моя «вторая жена» и сказала, что будет меня колоть. Она называла меня по-французски «патрон», что в общем-то переводится как «хозяин».

— Je pique! — возвестила она и торжественно, больно уколола в живот.

Как ни странно, к вечеру пришла рыжая французская медсестра с голубыми глазами. Я сначала решил, что это галлюцинация.

— Je pique! — возвестила рыжая и пребольно уколола в руку.

Мы разговорились. Она рассказала, что у нее был муж, страшный пьяница, и она ушла от него, и теперь хочет выйти замуж неважно за кого. Я был поражен. И уехать, добавила, туда, где горы и море. Подальше отсюда. Но в общем в сторону Лазурного берега.

— Je pique! — кричали кузнечики ночью.

— Je pique! — пели цикады днем.

Одна была саранчой — это докторша, что на меня накричала. Она снова вдруг пришла, дрожала, кричала, махала руками. Какой-то темпераментный элемент Третьего мира.

— Je pique! — кричали божьи коровки.

По ночам в реанимации нутряным смехом джунглей смеялся медперсонал, ревели приборы смертельной опасности. Мигали красным. Смиряясь, они милосердно блекли желтым цветом. Снова краснели и ревели. Прибегали кузнечики. «Вторая жена» ворковала. Патрон!

— Как же я тебя возьму в жены, если я не знаю, как ты умеешь любить?

Она смеялась смехом джунглей.

— Je pique! — и так уколола, что до сих пор болит бок.

Приходили студенты. Их учили меня колоть.

— Говорите громче: je pique!

— Je pique! — хором кричали студенты.

Приходили случайные люди, заблудившиеся в медицинской жизни.

Пришел длинный студент. Спрашивает, передергиваясь:

— Pas de douleurs?

Я отказался от операции, потому что каждый кузнечик предлагал оперировать что-то свое. Диагнозы не сходились. И было страшно. Я пи́сал литрами, литрами, литрами в огромную бочку, потому что из меня гнали мочу.

Вдруг появились три медсестры, включая рыжую, и принялись описывать мои вещи. Они объяснили это тем, что в здешних местах под Парижем много воруют. Каждую вещь они рассматривали. Они вынули из рюкзака мою переведенную на французский книгу «Энциклопедию русской души», положили на стол и удивлялись, что я читаю книжки. Это моя книга, сказал я. Видим, сказали они, решив, что речь идет о собственности. Это я написал эту книжку. Как? Я показал на фамилию автора, которую они ни разу за тринадцать дней не смогли произнести правильно. Они не могли