мать учила Финна основам искусства выживания?” — спросите вы. А я отвечу: она бы рада, да не могла оставить малыша при себе — слишком велик был страх перед кланом мак Морна. Ибо сыновья Морны были смертельными врагами ее мужа Уайла и вели с ним долгую, полную кровопролития и интриг войну за право командовать Фианной[3] Ирландии и в конце концов убили его. Убили, потому что это был единственный способ избавиться от подобного человека, хотя и весьма нелегкий — отец Финна умел владеть любым оружием, и в его учителях побывал даже сам Морна. Но терпеливая собака рано или поздно поймает зайца. И на старуху бывает проруха, и даже сам Мананнан[4] иногда спит.

Матерью Финна была длинноволосая красавица Муирне — по крайней мере, мы знаем ее именно под этим именем. Ее отцом был Тейгу сын Нуаду из Волшебной Страны, а матерью — Этлин. Так что сам Луг Длиннорукий приходился ей родным братом. Казалось бы, разве можно, будучи сестрой бога, тем более такого великолепного, как Луг, бояться Морны, его детей или вообще кого-либо из смертных? Но у женщин странные страсти и не менее странные страхи, порой настолько переплетенные между собой, что и не разобрать — где начинается одно и кончается другое.

Но, как бы то ни было, когда Уайл умер, Муирне вышла замуж повторно — за короля Керри. А своего сына она отдала на воспитание Бовалл и Лиа Луахре, без сомнения, сопроводив его множеством мудрых советов. Так мальчик поселился в лесу Слив Блум, где и воспитывался в глубокой тайне.

Две друидессы безумно любили малыша, ведь, кроме него, рядом с ними не было ни одной живой души. Финн был для них всей жизнью. Они ласкали взглядами его белобрысую голову — впоследствии именно за цвет волос он был прозван Финном, в юности же его звали Дейвне. Они счастливо наблюдали, как пища, которой они кормили маленькое тело, превращалась в новые и новые дюймы роста и выплескивалась безудержной энергией движения — сначала ползком, потом робким шагом, а потом и бегом.

Птицы были его первыми товарищами по играм, а со всеми прочими лесными тварями он находился в приятельских отношениях. У Финна были долгие часы солнечного одиночества, когда, казалось, весь мир состоит из света и синевы. Его жизнь проходила незаметно, как тень среди множества теней, и его дни были подобны каплям лесного дождя, падающим с листка на листок и — в конце концов — на землю. Финн находил извилистые лесные тропки, узкие настолько, что по ним могли ступать лишь копытца козы да его собственные крошечные ножки; и пытался выяснить, куда же они ведут; и удивлялся, вновь и вновь после долгого петляния по чащам и буреломам приходя к порогу собственного дома. Возможно, ему иногда даже казалось, что его дом — начало и конец мира, откуда выходит и куда приходит все на свете.

Возможно, Финн долгое время не знал, как выглядит жаворонок, но зато он часто слышал его пение в запредельной выси неба, настолько волнующее, что в мире, казалось, не было других звуков, кроме этой сладостно-чистой песни. А как прекрасен мир, когда в нем есть такие звуки! Все свисты, чириканья, кукования, крики и карканья были хорошо знакомы Финну, и он всегда мог безошибочно определить, кого из лесных братьев он в данный момент слышит. Еще он знал тысячи голосов ветра во все времена года и мог по звуку сказать о его настроении.

Бывало к его порогу из лесу выходил конь и смотрел на Финна так же серьезно, как и Финн на него. Или же конь, случайно повстречав мальчика, напряженно застывал, прежде чем развернуться и умчаться, развевая по ветру пышную гриву и размахивая хвостом. Иногда к дому, чтобы укрыться в тени от мух, подходила задумчивая и строгая корова, а иногда среди ветвей показывалась нежная морда заблудившейся овцы.

„Ну почему, — огорченно думал Финн, глядя на коня, — почему я не могу помахать хвостом, чтобы отогнать мух?” А потом он размышлял, что корова даже чихает с достоинством, а овце очень идет робость.

Он бранился с галками и пытался пересвистеть дрозда, искренне удивляясь, что сам он, в отличие от птицы, устает свистеть.

А еще были мухи, за которыми можно наблюдать; и клубящиеся тучами мелкие мошки с блестящими на солнце крыльями; и осы, юркие, как кошки, кусачие, как собаки, и стремительные, как молнии. Мальчику было очень жалко пауков, по несчастью поймавших такую осу.

Вокруг было очень много всего, за чем можно было наблюдать, чтобы запоминать и сравнивать, но самыми важными в мире Финна, несомненно, были две его стражницы. Еще бы: мухи сменяются каждую секунду; по птице не определишь, живет она здесь или всего лишь гостья; все овцы похожи друг на друга, как сестры… А друидессы были столь же неизменны, сколь и их дом.

Глава 2

Финн не знал, были ли его опекунши добры или, наоборот, чрезмерно строги. Они просто были. Одни и те же руки поднимали его, когда он падал, и шлепали до синяков.

„Не вздумай падать в колодец”, — говорила одна из жриц.

„Не лезь босыми ногами в чертополох”, — добавляла другая.

Но он все равно падал и лез, и отмечал для себя, что в колодце всего лишь мокро, а чертополоху можно дать сдачи, скосив его палкой под корень.

Ни в колодцах, ни в чертополохе не было ничего особенного, но женщины их почему-то боялись. И Финну приходилось их успокаивать, объясняя все это.

А еще они думали, что Финн не умеет лазать по деревьям!

„На следующей неделе, — в конце концов уступали они, — ты можешь попробовать влезть вот на это дерево”.

„Следующая неделя” казалась Финну бесконечно далекой. Да и дерево, на которое уже однажды влез, становится совершенно неинтересным — ведь рядом есть другие, еще выше. И даже такие, на которые почти невозможно забраться, с густой огромной тенью внизу и бездной солнечного света наверху, со стволами, вокруг которых надо очень долго идти, и верхушками, которые невозможно разглядеть!

А как было здорово стоять на толстой, мягко пружинящей ветке, смотреть на густые кроны, а потом нырять в них! Какое чудесное одиночество скрывали верхушки деревьев! Внизу — листья, целая бездна листьев все возможных оттенков зелени, и наверху — тоже листья, от салатных до почти черных, и все это постоянно движется, перешептывается, шелестит в вечной тишине, которую можно слушать и