есть, села в сторонке и принялась сынка своего успокаивать. Все сидели у котла молча. Так прошло немного времени, и вдруг поднялся Йошка, подошел к сыну, взял его на руки и принес обратно. И жену привел. Сел и стал сына мясом кормить. На отца моего и не посмотрел, а просто брал из котла кусок за куском и давал ребенку. И на жену прикрикнул — ешь, мол! Я уж говорил, что отец мой вслух никогда не запрещал мясо брать. И в этот раз он ничего не сказал. А Йошка все вылавливал один кусок мяса за другим, сам и не ел уж ничего, а только в сына впихивал. Потом встал, отложил ложку и вместе с женой снова взялся за мотыгу. Мой отец ничего ему не сказал, мотыжили молча до самого вечера. А на другой день, когда пришли они на работу, отец отослал прочь обоих, сказал, что мотыжить ему больше не нужно… а возле усадьбы стояли уже два новых поденщика, чтоб, значит, заступить сразу же на место этих. У нас тут между хозяевами сговор был такой: если один прогнал поденщика, так и другой не берет его, — иначе, мол, их не удержишь в узде!.. Так и остались они тогда без работы и без хлеба…

Щелчком он забросил окурок в виноградник. Резко повернулся ко мне.

— Похоже, что есть в жизни нерушимый закон! И звучит он так: око за око, зуб за зуб! Не нравится? По этому закону положено за все расплачиваться сполна. Отец мой расплатился. Я в долгу не был, но и мне пришлось расплачиваться. Заставили! А разве я тоже был должен кому? Ну так будем же тогда платить все! По кругу, по кругу — и так до скончания века… Ведь мой отец уже тогда умирать начал, когда меня из института выставили. А когда мы вернулись домой от Йошки — после памятного того обеда! — у отца кровоизлияние в мозг получилось, и к рождеству он отдал богу душу. Ради меня он жил — жил, как умел, — из-за меня и помер! Вот и вся его история! Ну что ж, будем платить — от отца к сыну, от одного поколения к другому — и так до седьмого колена! Я не хотел! Но теперь и за мной дело не станет, буду расплачиваться, пока хватит сил! У кого сила, тот и кусает! И посмотрим еще, кто кого!.. Мне тридцать один год, девять лет из них я просидел в вашей тюрьме, времени еще хватит, пока не повесят! Такой мне путь указали — по нему я и пойду!

Я выкинул сигарету.

— Ясно.

— Все, что я тут вам наговорил, никто не слыхал! Так что при случае все отрицать буду! Не желаю отправляться в тюрягу только за то, что языком болтал! Ну, нет, это стоит подороже! Игра идет крупная — и кто-то в конце концов заплатит за все! Как это говорится? Сын за отца, поколение за поколение, до седьмого колена… Так, как праотцами еще заведено было.

Он сунул руки в карманы:

— Еще желаете? Какие-нибудь подробности?

— Нет… спасибо…

— Тогда оставьте нас с крестным в покое и убирайтесь к черту.

Я ушел, а он еще долго стоял неподвижно. Стоял и смотрел вниз, на деревню, которая, словно гнездышко, покоилась у подножия холма.

10

16 часов.

В помещении сельского совета нас было четверо.

За письменным столом председателя совета в широком кресле сидел незнакомец. Сложения он был могучего, косая сажень в плечах, волосы упрямо взлохмачены — с такими никакой расческе не совладать! — лоб высокий, умный.

— Да сдам я эти окаянные экзамены, чего ж мне не сдать их! Это для меня, если хочешь знать, пара пустяков. Отщелкаю как орехи, сам господь бог позавидует.

Он ухмыльнулся председателю сельского совета.

— А вот тебе будет потруднее, и тут уж я тебе ничем помочь не могу… Только смотри, не вздумай курочку учителю сунуть, чтоб задобрить его, — он ведь член районного комитета, еще скандал устроит…

— Да, уж здесь на социалистическую взаимопомощь надеяться не приходится, — засмеялся председатель совета. — Может, поддайся я ему в улти, сговориться и удалось бы, но такого совесть моя не позволит, лучше уж пусть провалит, и дело с концом!

Гигант, сидевший в кресле, взглянул на секретаря районного комитета партии.

— Будь покоен, Янош… у меня все гладко пройдет, комар носу не подточит. Знаешь, что нужно для этого? — Склонив голову набок, он поглядел на секретаря райкома. — Не знаешь? Ну, так я скажу тебе… Для этого нужно, чтобы взял я свой автомат, положил его перед разлюбезным этим экзаменатором на стол, а потом и сказал бы ему: «Ну, товарищ, теперь можно и к экзамену приступить! Спрашивайте, о чем хотите! Хоть о буржуазном радикализме! Я и на это вам отвечу, если вы того пожелаете! И о Гезе Шупке и о Беле Жолте[34], если вам это интересно, и еще шут его знает о ком… А больше спрашивайте меня по истории, потому что историю я знаю лучше всего… Тут уж у меня ошибки не будет, ни единой, потому что я так все преотлично помню, что вас трясти начнет, словно в лихорадке, ежели я все по порядку расскажу вам, как оно было…»

Председатель совета снова расхохотался, кося глазом на секретаря райкома.

— Так ведь он по истории про другое спрашивать будет!

Секретарь райкома покачал головой:

— Ты что, совсем разум потерял?

— Потерял? Ты так считаешь? Ну, тогда, значит, не я один потерял. Тогда, значит, и полрайона, и даже полобласти разум потеряли со мною вместе. И даже, если хочешь знать, сперва его кто-то один потерял, а не полобласти.

— Кто же?

— А тот, дружище, кто и меня лишил его, да и других тоже — если уж и в самом деле потеряли мы разум! Вот он первый и потерял его!

Председатель сельсовета, поглядывая на секретаря райкома, заметил:

— А все же… тяжел автомат-то, товарищ Мате?

— Ни черта он не тяжелый! — ответил Мате. — Может, для того тяжелый, кто затеять дело — затеял, а потом и растерялся: чем-то оно кончится! Тому тяжел, конечно, да и не автомат только! Я-то с ним, с автоматом этим, по три километра бегал на учениях, и ничего, не тяжело было…

— На учениях, конечно, легче, — сказал секретарь райкома.

Мате, прищурившись, посмотрел на него.

— Оружие — легкая вещь, ежели оно в хороших руках! А вот если в плохих — тогда, конечно, оно тяжелое, что бы с ним ни делали.

Он встал