своего дорогого Дольбура; матушке было объявлено, что де Бламон не намерен отказываться от прежних планов и до наступления лета она должна выбрать день для свадьбы. Президент отказался от обычных угроз, он просил, а не приказывал. По правде говоря, Валькур, мне кажется, что с моим отцом произошла какая-то перемена, ошибиться в данном случае невозможно, хотя я и не могу выразить свою мысль точнее; перед нами, по крайней мере, забрезжила надежда... Ах, но стоит ли ей доверяться? И все-таки как приятно надеяться на лучшее! Между тем этот неотесанный толстяк Дольбур, с таинственным видом приблизившись ко мне, спросил меня, не скучала ли я в деревне; он нашел, что я чуть-чуть поправилась, — обычная его ложь... Дольбур хотел поцеловать мне руку, но его попытка не увенчалась успехом.
Мой друг, показная вежливость наших противников не должна вводить нас в заблуждение. Матушка также призывает Вас к осторожности. Помните, что Вам запрещено появляться в нашем доме. С госпожой де Бламон Вы сможете встречаться на ужинах у графа де Боле: он, как Вы знаете, дает их три или четыре раза в неделю; мы условились, что меня там не будет. Но я каждое воскресенье хожу на мессу в монастырь капуцинок, где мы будем тайком встречаться и обмениваться письмами; как Вы помните, год назад я обычно стояла там справа. Друг мой, такие встречи, разумеется, не приносят радости, да и представляются они мне не совсем уместными, ведь ничто не должно отвлекать нас от молитвы. Итак, мы перекинемся парой слов, я возьму Ваши письма и передам Вам свои, а при выходе мы попросим у Господа прощения за то, что осмелились отвлекаться во время службы. Впрочем, Господь посвящен в наши самые тайные помыслы. Он знает, что мы хотим соединиться лишь затем, чтобы вместе славить Предвечного. Знайте же, друг мой, я считаю благодарственные молитвы Господу одной из наших первых обязанностей. Мы возложим на алтарь Предвечного наши сердца, горящие огнем чистой любви; наша жертва будет чистой и нежной, не правда ли? Господь презирает дары людей равнодушных; зато он благосклонно взирает на законную и пристойную любовь, и ему угодны приношения благочестивых супругов.
Кстати сказать, хорошо, что я не ревнива. Какими глазами я должна была смотреть на Ваши выходы в театр в компании с моей сестрой? Супруги де Кармей, как Вы, наверное, знаете, уехали в Бретань; перед отъездом они два раза были у нас на ужине; мой отец и Дольбур сидели вместе с гостями, так что я могу поделиться с Вами занимательными наблюдениями. Леонора, после того как ее представили господину де Бламону, подошла ко мне и довольно развязно спросила:
«И что же, значит, президент мой отец?»
«Да», — отвечала ей я.
«Прекрасно! — продолжала Леонора. — Вот вам еще один мой природный дефект: при виде этого человека я не испытала даже намека на родственные чувства».
Поскольку Леонора не питала аналогичных чувств и к моей матери, я нисколько не удивилась еще одному проявлению равнодушия.
Гордая и тщеславная Леонора, по-видимому, мало обрадовалась своей новой матери; кроме шуток, разве приятно из сиятельной графини превратиться в дочь заурядной президентши? Возвращаясь во Францию, она, как мне кажется, предпочла бы величать себя Элизабет де Керней, а не какой-то Клер де Бламон. Такова моя дорогая сестричка... Хоть я ее и люблю, однако, по правде говоря, не могу пройти мимо ее недостатков, которые, к сожалению, пустили в ее душе глубокие корни; она, например, легко отказывается от своих слов, помните, как она уверяла, будто бы величайшие добродетели присущи одним безбожникам; Леонора, признаюсь Вам откровенно, обладает неоспоримыми достоинствами, но их свет доходит до нас через затемненное стекло пороков.
Мне было очень приятно снова оказаться в Париже, хотя мой друг теперь нас и не навещает... Вместе с тем, не стану скрывать, я терзаюсь какими-то странными предчувствиями, иногда на меня нападает непонятная тоска; какой-то таинственный голос призывает меня к осторожности, так что не будем уподобляться матросам, которые весело отплясывают на палубе, не замечая, как над их головами собираются грозовые тучи... Прощайте, вместе мы отразим любую опасность; соберемся силами, чтобы достойно встретить тот час, когда наши чувства подвергнутся суровому испытанию...
Письмо сорок третье
АЛИНА — ВАЛЬКУРУ[58]
Париж, 17 декабря
Мне нравится Ваша совершенная покорность, Валькур: именно так и поступают влюбленные. Грубые натуры, не приученные жертвовать личными интересами, с трудом поддаются уговорам; но какое нам дело до этих холодных эгоистов? Чистая и возвышенная любовь позволяет вкушать радости, недоступные заурядным ловеласам. К моему великому сожалению, мне не часто приходилось встречаться с людьми, которые хотя бы чуть-чуть походили на нас с Вами; природа создала всех людей равными, но почему тогда она наделила их разными душевными качествами? Почему всем не дано чувствовать одинаково? При виде отдельных личностей я начинаю завидовать моей дорогой сестре, ведь, в отличие от людей, не испытывающих никаких чувств, она ожесточилась сердцем от избытка деликатности. Свои пороки Леонора возмещает красноречием и остроумием, какими не могут похвастаться тупицы, постоянно пребывающие в какой-то сонной апатии. Я бы сравнила таких людей с автоматами — общение с ними тяготит душу искреннего человека; вспомните, как летом в деревне мы ждали приближения грозы: воздух сделался вдруг невыносимо тяжелым, дыхание перехватило, мы словно бы впали в летаргический сон... Понравилось ли Вам это сравнение? Разве при встрече с дураком Вы не испытываете физических страданий? Разве не нападает на Вас похожий сон, когда высокомерный тупица заводит свои глупые речи?
О друг мой, как бы мне хотелось стоять рядом с Вами, когда Вы будете читать мое послание; человек, который передаст Вам мое письмо, по крайней мере, пожмет Вам руку, а мне не позволяют ни говорить, ни встречаться с Вами. Ну пусть, лишь бы нам этой зимой не мешали переписываться.
Президент ведет себя по-прежнему странно; моя мать до сих пор не знает, как объяснить его необыкновенное рвение; большую часть ночи он проводит вместе со своей дорогой супругой, а она, поверьте мне, не испытывает от этого ни малейшего удовольствия; безразличный муж устраивал госпожу, де Бламон, чего нельзя утверждать о нынешних ее семейных отношениях, ведь в бесстыдных объятиях истового распутника она чувствует себя униженной; я бы сравнила ее с трепетной голубкой, попавшей в острые когти хищному коршуну. Госпожа де Бламон всячески обхаживает президента; если де Бламон, чтобы угодить ей, согласится оставить меня в покое, моя мать, очевидно, с радостью
