верят, потому что знают меня и не считают бесчестным, но полагают, что дома, в семейном кругу, я не стану продолжать эту детскую игру, которую, как им кажется, я затеял там! Но когда люди, почти незнакомые, заводят такие разговоры, я вынужден бываю вступать с ними в спор. Вот тогда бы вы видели их взгляды! «Вы, коллега, гм… на вечернем отделении учиться изволили?..» И смотрят на тебя, этак высоко подняв брови. «Нет, говорю, нет… я окончил в тридцатом, милейший, когда вы были, вероятно, еще гимназистом!» А результат? О, что-нибудь в этом роде: «Ну, старик — тертый калач!» Или: «Ох и лиса этот старикан. Ведь как разыграл!» Ну, и удивляются, конечно, что старик все не выходит из роли, не забывается… Велико достижение, не правда ли!.. Словом, странные бывают в жизни истории, верно?

Впрочем, я ведь совсем не о том хотел рассказать вам… Кстати, мы уже прошли больше половины пути… А вот здесь свернем… Да, так о чем я говорил… ведь вот как оно бывает: кто-то признает себя коммунистом, видит, что его идеалы, его программа осуществляются, причем все лучше, все в более разумной, так сказать, форме, и вот, этот самый человек не знает, что ответить партсекретарю, который, со своей стороны, не знает, как подойти, как взяться за дело, чтобы сказать этому человеку: вступай в партию! Иди опять к нам, мы тебя знаем, твое место среди нас! Ну-с, так что же это такое, чего я не захотел сказать этому партийному работнику, который, кстати сказать, Йошки, директора, ученик, ученик и воспитанник не только как коммунист, но и как человек… Родители у него бедные, много сделать для него не могли, люди очень простые и очень ограниченные, опутанные суевериями, предрассудками и тому подобным… Религия для них тоже, конечно, не на последнем месте, так что очень были они настроены против партии. Что же я мог сказать этому человеку?

Он остановился, вскинул свою палку, покрутил ею в воздухе и опять опустил. На голове у него была крестьянская шляпа.

— Боюсь, и вас поразит то, что я скажу, но потом, думаю, согласитесь, что я прав или, по крайней мере, поймете меня… Помните? «Есть многое на свете, друг Горацио…» — но я эту фразу обычно заканчиваю так: о чем мы не задумывались до сих пор с должной серьезностью! Речь идет о том, что натуры у людей разные, это ведь от конституции человека зависит. Характерология Кречмера — это вам не пустая выдумка! Но дело не в Кречмере — я и сам наблюдал, хотя бы в животном мире, сколь различны по характеру особи одного и того же вида! Просто не верится! Ну-с, так что сказал бы этот славный паренек, этот Пишта, если бы я заявил: хорошо, я вступлю в партию, но, если я усядусь, скажем, играть в тарокк, уж вы меня не зовите ни на собрание, ни на семинар и вообще никуда не зовите, какое бы это важное дело ни было, потому что я не пойду, игру не оставлю… даже если это не тарокк, а, скажем, улти, хотя куда этой игре да тарокка! Ну-с, так что же сказал бы мне на это наш Пишта? Принял бы за шутку? Да и как иначе! Ну, а мне пришлось бы все же настаивать на своем: мол, нет и нет, это отнюдь не шутка… и я, правда, не оставил бы тарокк ради собрания, потому что ленив, встать-то с места уже трудно, потому что очень люблю игру эту, а главное, нет у меня сейчас охоты на людях бывать — партнеры ведь не в счет, они, бывает, и слова не скажут, знай карту сдают, а потом сидят, соображают, хмыкают: «Господи, с чего ж мне теперь пойти?» Ну что может быть лучше! Или вдруг в тот самый час, когда я, можно сказать, сиесту себе устроил, присылает за мной Пишта и велит немедля шагать в партийный комитет! Да ни ему и никому другому не сумел бы я никогда объяснить этого: мол, милый ты мой, вот уж тридцать лет, как я с часу до половины третьего полеживаю на диванчике и дремлю себе потихонечку! И во время войны, не считая, может быть, двух-трех дней, я не изменял этой своей привычке, не изменю ей и впредь!.. Ну вот, только и всего, поверьте! Думаю, что в основе своей я просто ленивая свинья. Так что ж теперь делать-то будем? Собственно, из-за этого меня и исключили в свое время из партии… Что поделаешь! Из своей шкуры не выпрыгнешь! В конце концов — прошу прощения за столь неподходящую ассоциацию, но вы себе представить не можете, до чего ленив был мой отец, в жизни я не видел, чтобы он в церковь пошел, а ведь как старик бога любил!..

Он вскинул палку и указал ею вперед:

— А теперь нам сюда… Видите эту лачугу? Вон там Кишковач, а старик рядом с ним — это его крестный.

9

15 часов.

Он слушал внимательно, низко склонив голову, потом положил руку на стол.

— Понял я, понял, чего тут не понять.

Он встал и, уже стоя, допил свое вино:

— Вы, крестный, продолжайте беседовать тут с господином инженером, а мы немного пройдемся.

Старый крестьянин смерил меня взглядом с ног до головы:

— Чего вам от него нужно?

— Да ничего, — ответил вместо меня Кишковач. — Пейте на здоровье, крестный.

Когда, миновав давильню, мы пошли вверх по винограднику, — земля круто уходила у нас из-под ног, — Кишковач вынул портсигар и закурил. Спичку отшвырнул в виноградник. Затем не спеша сунул коробок и портсигар в карман, держа сигарету в углу рта.

— Эти вот виноградники все наши были, то есть отца моего. Но когда прошел слух про кооперативы, к концу сорок восьмого или даже летом еще, то мы переписали их на моего крестного. Верней, отец все так представил, будто бы мы продали их старику. Мысль была неплохая, да только ничего путного из этого не вышло! Тогда ведь все кулаки торопились вот так продать свои земли, — словом, каждому ясно было, о чем речь идет… Но отец, бедняга, все ж таки сделал попытку. Правда, договорился он со стариком так, что всю прибыль, кроме какой-то там малой доли, тот будет отдавать нам, но крестный только в первый год и сдержал слово, а потом уж ничего не отдавал. Попросту сказать, облапошил отца! Ну, это уж другой вопрос. Да и отец