И все же – а может быть, и из-за этого – она не могла совсем не думать о лязгающем и грохочущем мире за пределами обители. Он принес ей мрак и боль, но он был живым, пусть даже грубым и жестоким. Ярко освещенные вечерние улицы! Автомобили! Большой танцзал у берегов огромного синего моря, где ее учили танцевать! Стершиеся ощущения от прикосновений рук ее неверного возлюбленного, его поцелуи, такие мимолетные! Где он теперь в том огромном непонятном мире? С кем? Какая она? Наскучит ли она ему так же скоро, как Мадлен? Так же ли он ее обижает? Где Тина? Фрэнк? Мать? Что с ней сталось? Она ничегошеньки о ней не знала.

Через некоторое время, почувствовав искреннюю, полную веры и терпения натуру, Мадлен, расплакавшись на плече сестры Агнес, поведала ей все о себе и своих близких, и та пообещала разузнать, что только сможет. Однако выяснив, что мать Мадлен определили в работный дом, монахиня решила, что лучше всего будет пока что промолчать. Мадлен довольно быстро найдет ее, вернувшись в большой мир. Зачем сейчас омрачать вновь нарождающийся интерес к жизни столь постыдным воспоминанием?

6

И вот в назначенный срок Мадлен снова отправили в большой мир с воспоминаниями о прошлом. Теперь она была не столь слабо оснащена для противостояния судьбе, как прежде, но все же ввиду своего характера не очень-то готова к жизненной борьбе.

После множества благочестивых и мудрых наставлений о ловушках и капканах мирской жизни Мадлен в сопровождении закутанной в черное монахини препроводили в одну высоконравственную и набожную семью, чья строгая приверженность религиозным устоям должна была послужить девушке идеальным примером. Мадлен снова оказалась предоставленной самой себе и обязанной выполнять уже знакомую работу, потому как монахини в своих истовых стремлениях не могли найти для своих подопечных ничего лучшего, чем места прислуги. В обучении и воспитании они не поднимались выше теории морали, требующей не столько умения, сколько веры и слепого повиновения.

Здесь, как и в исправительном заведении, в самом воздухе витала и окружала ее, словно аура, идея религии и веры, хотя сама Мадлен пока не была готова ее принять и никогда всерьез над ней не задумывалась.

Здесь, как и в заведении, повсюду висели образки или цветные картинки святых с обрамленными звездами или коронами ликами, с руками, держащими скипетры или лилии, в одеяниях, изящно ниспадавших вниз и выполненных в белых, синих, розовых и золотистых цветах. Лики у них были ясные, глаза добрые и полные мысли, однако для Мадлен они по-прежнему были лишь картинками – красивыми и изящными, даже успокаивающими душу, но они находились так далеко от современной действительности, что были для нее лишь немногим больше, чем красивые рисунки.

В огромной церкви, которую они посещали и куда уговорили ходить и Мадлен, было еще больше таких же озаренных свечами образов святых, каноны и алтари были окружены большим и малым количеством свечей, на которые она обычно смотрела с удивлением и восторгом. Облачения священников и прислужников, бело-золотые и красно-золотые ризы, епитрахили, золотые и серебряные кресты, кубки и чаши наполняли благоговением ее душу, наивную и впечатлительную, не убеждая ее в вездесущности высших сил, о чьем значении или смысле она не могла догадываться. Бог, Бог, Бог – она слышала о нем, о крестных муках и искупительной жертве Господа Иисуса Христа.

И здесь, как и там, молчание, порядок, чистота, размеренность и простота поражали ум Мадлен и были никак не похожи на ее прежнюю жизнь.

Раньше она не знала и не ощущала значимости всего этого. Теперь же день за днем в ее душе, пусть и негромко, начинали отзываться даже самые простые звуки: как падают капли воды или тикают настенные часы. Однообразная рутина, привычность и блеск огромной, довлеющей над миром религии произвели на нее глубокое впечатление.

И все же, несмотря на периодические визиты из отдела надзора или кого-то из монахинь, Мадлен не только разрешалось, но и необходимо было строить свою жизнь в меру своих сил и жить на то, что она могла заработать. Несмотря на молитвы и внушения монахинь, жизнь была по-прежнему нелегкой и жесткой. Похоже, она мало соотносилась с религией. Вопреки наставлениям церкви, семья, в которой она работала, видела в своих благочестивых обязательствах лишь то, что Мадлен нужно давать кров и кормить согласно ее полезности для хозяев. Если ей хотелось жить лучше, необходимость чего она очень скоро поняла, нужно было самой научиться тому, чего она сейчас не умела. И она хорошо понимала, что если научится чему-то большему, то здесь станет не нужна. В то же время, если проведенные в заведении месяцы и вернули Мадлен к стремлению к лучшей жизни, то внешний мир, удовольствия и надежды, манил к себе столь же настойчиво и мощно, как и прежде.

Но как этого добиться? Как? Вот в чем была главная проблема. Мадлен была не из тех, кто отважен, изобретателен и способен в одиночку изменить свою жизнь к лучшему. Сколько бы она ни думала и ни пыталась, ей казалось, что только любовь и нежная забота любящего человека способны разрешить все ее жизненные трудности.

Но даже если и так, то где найти эту спасительную идеальную любовь? Да, она совершила ошибку, которую придется признать при развитии любых честных отношений. И что дальше? Простит ли ее любовь, сохранится ли восхищение? Любовь, любовь, любовь, мир и покой размеренной и счастливой семейной жизни, которую, как казалось Мадлен, она видела у других. Как же ярко она сверкала – словно путеводная звезда.

И тут снова появилась мать.

Вскоре после выхода из заведения полное одиночество, чувство дочернего долга и жалость заставили Мадлен разыскать мать, чтобы снова создать для себя какое-то подобие дома, каким бы убогим он ни был. «У нее никого, кроме меня, нет», – твердила себе Мадлен. По крайней мере, в ее полной одиночества жизни мать могла выслушать, поговорить с ней и пожалеть. Пусть даже она и станет клянчить, ей будет хотя бы куда возвращаться.

В один из выходных