Ее лицо, всегда бледное, правильной овальной формы, было не из тех, что с первого взгляда привлекают внимание. Вся ее красота – голубовато-серые глаза, черные волосы, изящные руки с длинными пальцами – вряд ли могла бы привлечь современных молодых людей из ее мира. Ее стройная гибкая фигура бессознательно принимала грациозные позы. Рядом с грубыми яркими, броскими и бойкими соседскими девушками, которые нравились парням, она была не очень привлекательна, однако в иные моменты, по мере взросления, казалась очень миловидной и даже красивой.

Что тяжелее всего повлияло на ее юность и жизнь в целом – так это атмосфера в семье, бедность и совершенная никчемность родителей. Они были так же бедны, как и соседи, к тому же скандальны, несчастны и мелочны. Лет с семи-восьми она хорошо помнила своего отца: низкорослого, сварливого, вечно пьяного и болтливого, всегда или почти всегда сидевшего без работы. Его одним своим существованием постоянно раздражала вся семья – мать, сестра, брат и сама Мадлен. Единственно, чем он, похоже, был увлечен, так это вечными поисками выпивки.

«Врешь! Врешь! Врешь! Врешь! – Как же хорошо маленькая Мадлен запомнила эти назойливые крики, в каком бы подвале или дыре они ни жили. – Врешь! Не делал я этого! Врешь! Не было меня там!»

Мать, зачастую полупьяная или мрачная от вечных болячек, не отмалчивалась и огрызалась в ответ. Старшие сестра и брат, хорошо к ней относившиеся и такие же забитые, всегда прибегали и куда-то снова убегали, чтобы переждать бурю скандала, а она, робкая и всегда немного напуганная, похоже, считала домашние стычки чем-то само собой разумеющимся и даже обязательным. Мир всегда был для Мадлен суровым, загадочным и непостижимым.

Частенько могло быть и бывало так: «Эй, ты, малявка, сбегай-ка принеси мне пива! Да поживее!»

Она быстро вскакивала, преисполненная страха, бежала в ближайшую грязную пивнушку на углу с банкой или бутылью, сжав в тоненьких пальчиках вверенный ей пяти– или десятицентовик, жадно впитывая глазами все чудеса и радости уличной жизни. Тогда она была еще такой маленькой, что не могла дотянуться до стойки, и ей приходилось принимать помощь хозяина пивной или какого-нибудь посетителя. Затем она терпеливо ждала, пока нальют и подадут пиво, и выслушивала насмешки за малый рост.

Однажды – к счастью, всего лишь раз – трое дрянных мальчишек, знавших, куда она идет и какой затюканный замухрышка ее отец, неспособный показать силу за пределами своей комнаты, силой отняли у нее монетку и убежали. А ей, бедняжке, пришлось в страхе возвращаться домой к отцу, вытирая глаза, ожидая, что тот ударит ее и обругает за то, что она не смогла постоять за себя: «Вот ведь дура какая! Ни к черту ты не годишься, если уж дать отпор сорванцам не можешь!»

От более худшей участи ее спасла тогда лишь грубая ругань оказавшейся трезвой матери. Что же до отнявших у нее монетку мальчишек, им досталась лишь брань и ужасные проклятия, которые никому не причинили вреда.

Примерно такое же существование выпало на долю еще двух членов семьи: ее брата Фрэнка и сестры Тины.

Фрэнк был худощавым и нервным подростком, которого, как и отца, одолевали вспышки гнева и который не желал подчиняться диктату отца. Мадлен помнила, что иногда он возмущался окружающей обстановкой, бранился, ругался и даже грозился уйти из дому. Временами он вел себя довольно мирно: по крайней мере, не желал быть втянутым в отвратительные сцены, которые постоянно закатывал отец.

Когда ему исполнилось лет двенадцать-тринадцать, он нашел себе работу на фабрике тары и какое-то время даже приносил домой всю зарплату. Но частенько он оставался без завтрака или без ужина, а когда отец и мать напивались или ругались, все приходило в такой упадок, что даже при более сильных семейных узах человек с мало-мальским житейским опытом не выдержал бы, и Фрэнк сбежал.

Мать все время жаловалась на прострелы и на то, что не может встать, даже тогда, когда Фрэнк и Тина работали и приносили домой получку целиком или большую ее часть. Если она и поднималась, то лишь для того, чтобы повозиться у кухонной плиты и согреть себе чаю, а потом продолжала жаловаться.

Мадлен с ранних лет неумело и боязливо старалась как-то помочь матери, но не всегда знала, как именно, а мать была или слишком больна, или слишком обижена жизнью, чтобы позволить девочке помочь, будь она в состоянии.

С Тиной произошло то же самое, что и с Фрэнком, только случилось это гораздо раньше.

Когда Мадлен было пять лет, Тине уже исполнилось десять. Это была светловолосая девочка с миловидным улыбчивым лицом и уже где-то работала – вроде в кондитерской – за полтора доллара в неделю. Позже, когда Мадлен было восемь, а Тине тринадцать, старшая сестра устроилась на пуговичную фабрику и зарабатывала три доллара в неделю.

У Мадлен сложилось о Тине какое-то смутное впечатление восхищения пополам со страхом: ей чудилось в сестре что-то бунтарское и смелое, чем она сама никогда не обладала и что не могла описать, поскольку неясно представляла себе жизнь. Она видела лишь Тину, хорошенькую и сильную, прошедшую перед ней от девяти до тринадцати лет, отказывавшуюся бегать отцу за пивом. За это сестра была не раз обругана, поколочена и даже попадала под брошенные в нее предметы. Иногда ей влетало от матери за то, что после работы или воскресным днем частенько стояла на крыльце, глядя на оживленную улицу, или гуляла с другими ребятами, когда мать хотела заставить ее что-то сделать по дому: подмести полы, помыть посуду, прибрать постели или выполнить что-то еще, такое же скучное и нудное.

«Опять ты волосы накручиваешь! Опять ты волосы накручиваешь! Опять ты волосы накручиваешь! – слышала она вопли отца, как только подходила к треснутому зеркалу поправить прическу. – Вечно волосы накручивает перед этим проклятым зеркалом! Если ты сейчас же оттуда не уберешься, я тебя вместе с зеркалом на улицу вышвырну! На кой черт ты волосы накручиваешь? Вот скажи! Зачем? Говори! Что? За каким хреном ты волосы накручиваешь?»

Но Тина ничему не поддавалась, лишь отмалчивалась, а иногда пела и ходила по дому с вызывающим видом. Она одевалась как можно наряднее, словно немногими украшениями пыталась сбросить бремя тяжести окружавшей ее жизни, а все свои вещи всегда