— Хочется, — ответила она. — Понимаешь, мне же нужно место в этом мире.

Я знал, что с моей фамилией можно иметь очень хорошее место в мире. Мы были Грейнджерами из Этчингема… о, да со времен потопа. И если эта девушка так хочет стать моей сестрой и Грейнджер, какого черта ей мешать, коль это позволит нам продолжать нынешние отношения? Я уже целую вечность не разговаривал с женщиной — по крайней мере, с такой красивой. Я словно вернулся из тех мест, куда пропадают младшие сыновья, — и кто знает, может, в наше время девушкам полагается выбирать себе даже братьев.

— О, расскажи еще, — сказал я, — кому не захочется узнать собственную сестру получше. Ты и достопочтенный Чарльз Гарнард — из Четвертого измерения. Кто еще будет из вашей братии?

— Только еще один, — ответила она.

И подумать только! Им оказался Фокс, редактор моего журнала.

— Ты выбираешь персонажей с очаровательной неразборчивостью, — сказал я. — Фокс, знаешь ли, болван; он-то далеко не уйдет.

— О, он уйдет очень далеко, — ответила она, — но только не дойдет. Фокс сражается против нас.

— О, так между вами вражда? — спросил я. — Вы сражаетесь со своими же.

— Мы сражаемся со своими же, — ответила она. — Я буду загребать жар руками Гарнарда, а потом избавлюсь от него.

Это уже начинало утомлять. Понимаете, я-то в этой сцене видел завуалированное заигрывание — и хотел перейти к следующему шагу. Но приходилось выслушивать ее фантастические мысли об устройстве мира. Выходило, что идет дуэль между учредителем газет Фоксом и министром финансов Гарнардом. Фокс — вместе с министром иностранных дел Черчиллем и их сторонниками в качестве пешек — ставил, как он это называл, на Старую Нравственность против Гарнарда — циничного и аморального политика.

Я терял терпение. Хотелось покончить с этим и перейти к более тесному знакомству. Мне казалось, она выдумывает эти глупости, чтобы не дать расспрашивать о ее делах с Кэлланом. Но меня не интересовали ее дела; меня интересовала только любовь. Что до Фокса, Гарнарда и Черчилля — министра иностранных дел, который в самом деле был мне симпатичен и отстаивал политическую добросовестность, — возможно, на их примере она хотела аллегорически донести какие-то истины, но меня это не интересовало. Хотелось найти тему, которая могла бы уже увести от этого фарса с Четвертым измерением.

— Дорогая моя сестра, — начал я.

Но проклятый Кэллан передвигался, как чертов любитель подслушивать, носил мягкие тапочки и выскакивал из-за ширм. Наверняка у него и об этом был роман.

— Так, значит, она твоя сестра? — внезапно раздался его голос позади меня. — Как странно, что ты не узнал почерка…

— О, а мы не переписываемся, — легкомысленно ответил я. — Мы такие разные.

Мне захотелось подразнить это жуткое животное. Он равнодушно посмотрел на нее.

— Должно быть, ты та маленькая девочка, что я помню, — сказал он. Целую вечность назад он знал моих родителей. Так мы, собственно, и познакомились; сам бы я такого друга не выбрал. — Мне казалось, Грейнджер говорил, что ты скончалась… но так легко что-то спутать…

— О, мы очень редко видимся, — ответила она. — Артур мог ляпнуть и о том, что я скончалась, — от него всего можно ждать.

Она говорила с совершенно удивительной сестринской непринужденностью. Я начал видеть в ней гениальную актрису, так хорошо ей это давалось. Она в самом деле была благопристойной сестрой, а я — непутевым братом, чьи выходки утомляют родичей. Такой она выбрала подход — и сохраняла его. Не знаю, какую пакость она в итоге задумала, да меня это и не волновало. Меня даже привлекало безумие этих сцен. Я собирался жить — и вот, пожалуйста, уже повстречал женщину. К тому же она выставляла Кэллана дураком, и мне это было по душе. Его снисходительные манеры действовали на нервы.

Помалкивая, я ей подыгрывал. Они заговорили об общих знакомых — всё как заведено. Казалось, оба знают всех на свете. Она напустила на себя вид «своей»; подтверждала знакомство с самыми невозможными людьми: моей напыщенной тетушкой, министрами и тому подобными персонажами. Они поговорили о них: она — так, будто вращалась в их кругах; он — так, будто вращался поблизости.

Она изображала уважение к нему, расточала комплименты, которые он проглатывал не глядя — даже не задумываясь. Я мысленно содрогнулся: трагично было видеть этого маленького великого человека перед такой женщиной. Меня поражала мысль, что на деле и я похож на него — вчера был в точности как он. Мне казалось, он нервничает, раскрывает небольшие секреты вопреки себе — небольшие секреты о «Часе», том новом издании, куда я теперь писал. Похоже, им заправляла разношерстная компания со многими интересами. Был среди них зарубежный финансист — влиятельный человек и ее знакомый (благороден в лучшем смысле этого слова, сказал Кэллан); некий политик (она знала и его, и он не менее прекрасен, как сказал Кэллан), мистер Черчилль, какой-то художник, какая-то актриса — и сам Кэллан. Похоже, всем требовалась общественная поддержка. Кэллан, разумеется, выражался иначе. Подвернулась в разговоре и Великая — Нравственная — Цель, сам не знаю как. Не мог же он верить, что одурачит меня, а она, очевидно, знала всех этих людей получше него. Но вот, пожалуйста, заговорили и о Цели, каким бы фарсом это ни было. Зарубежный финансист — его они называли герцогом де Мершем — был филантропом масштабов мегаломаньяка. По каким-то международным причинам ему отдали во владение благоприятный край — Гренландию. Там были и золото, и ворвань, и что угодно прочее, приносившее доход, — но не доход был на уме у герцога де Мерша. Прежде всего он — основатель государства; по крайней мере, это его второй титул после правителя какого-то мелкого немецкого великого герцогства. Ни одна великая держава не хотела отдавать Гренландию другой, вот ее и отдали герцогу де Мершу, у которого, по словам Кэла, имелась великая мечта: создать образцовое государство — самое образцовое, где отмытые и одетые эскимосы, возрожденные, озолочённые, будут жить бок о бок как равные с лучшими младшими сыновьями любого западного народа. Что-то в этом духе. Даже я не мог не впечатлиться, несмотря на то что расхваливал эту идею Кэллан; звучало в этой задумке что-то славное, а поддержка Черчилля, казалось, гарантировала честность ее воплощения.

Герцог де Мерш хотел проложить железную дорогу через Гренландию и потому нуждался в деньгах. Он предлагал британской общественности вложиться, а британскому правительству —