уронил. Обычно он не был столь находчивым. Эта необычайная легкость наслаждения, целый бокал вина, шутка, укромная ласка, все в одно мгновенье — ах, все это неслось к нему от беззаботного существа с ароматными руками, вишнево-красными губами и блестящим взглядом. Счастливый, сверкающий мир, в который он перенесся, зеленые листья по фризу, под ним изображения причудливых масок, сотни нарядных людей, длинная, вся в зеркалах галерея, накрытые столы в сиянии множества свечей, занавешенные высокие окна и звуки цыганской музыки. Так разве в жизни есть коварство, не идет ли успех сам в твои протянутые руки, не кивает ли тебе небо? Как в светлом хмелю, со сдержанным ликованием в голосе, рассказывал он о блестящем сезоне, оставшемся позади, и о еще более богатых, которые последуют. Женщина против него смотрела ему в глаза, опираясь на сплетенные пальцы. Это подхлестывало его, он кричал:

— Как чудесно, что я такой, что я это могу! Меня связать? Бесполезно! Меня ожидает мир, я чувствую — он еще назовет меня великим. Великим! — повторил он мечтательно, и какая-то фигура, с разлитым вокруг нее белокурым сиянием, взметнула ему в лицо свою вуаль, — он почувствовал движение воздуха.

Но женщина, смотревшая ему в глаза, сказала:

— Браво! Никаких цепей! На что вам этот жалкий летний ангажемент? Слава дается тому, кто владеет жизнью. Едемте со мной в Париж!

Он спросил:

— Вы едете туда как учительница?

В ответ она только посмотрела на него, а потом засмеялась. Он мечтательно улыбнулся ей. Тогда она схватила его за руку и жарко шепнула:

— Пойдем!

Он тоже загорелся, позвал экипаж и, оказавшись внутри, уже думал броситься на нее — как вдруг заметил, что экипаж остановился и что он спит у нее на плече.

Они оказались в квартире, от которой у женщины был ключ. Он не хотел покидать ее.

— Не раньше, чем ты станешь моей! — молил он.

Она отвечала:

— Дитя! Берегитесь, я заведу вас слишком далеко!

— Именно этого я и хочу!

— Тогда откройте ваш саквояж!

Комната была пуста. Она сунула ему в руку желтый саквояж и толкнула его под лампу.

— Открыть, — повторил он послушно и стал искать ключ.

— Вот ключ. — Она встала против него.

Он посмотрел на нее, потом на саквояж, на красную подкладку, которой раньше не было. Саквояж был почти пустой, из его вещей — ничего. Черная картонная коробка. В ней бумаги. Акции? Что еще, драгоценности? Он с беспокойством посмотрел на свою спутницу. Она кивнула.

— Теперь ты знаешь, что пойдешь со мной, куда я захочу.

— Саквояж не мой, — растерянно сказал он.

Она жестко возразила:

— Его нес ты, и на нем наклейка гостиницы, где ты прожил всю зиму.

Он спросил еще:

— Кто наклеил ее на чужой саквояж, и где мой?

Тогда она вышла из себя.

— Глупец! Он остался в экипаже, куда я тебя взяла. И теперь ты принадлежишь мне!

Он застыл с открытым ртом, но глаза его, устремленные на нее, прояснились. Он сказал испытующе:

— Значит, вы подменили мой саквояж чужим, который вы украли. Значит, вы… — Последнее слово он произнес только мысленно, широко раскрыв глаза.

«Возможно ли? — думал он. — Она, которая стоит передо мной! И я, который уже почти все испытал!» Он опустил голову, ему было стыдно перед ней — и за нее. Вдруг что-то горячее подкатило к его горлу, он едва мог выразить то, что почувствовал.

— Бедняжка! — И, словно желая ее спасти, он протянул к ней обе руки. Она отшатнулась, как ужаленная. Тогда он упал на диван, подавленный хаосом открывшегося ему неведомого мира. Улегся с ногами и в оцепенении делал все новые открытия. Какая-то тяжесть легла ему на ноги. С трудом различил он стоящую на коленях фигуру, она грудью и руками лежала на его ногах и сильно вздрагивала.

— Не надо плакать, — пробормотал он, — спи, все снова хорошо.

Он проснулся при свете дня в комнате, чужой и пустынной. Огляделся — ничего из его вещей. Саквояж? Вдруг он спрыгнул с дивана, вышел на середину комнаты под лампу и посмотрел на то место на полу, где этой ночью закончилось его приключение. Ничего больше: ни женщины, ни чужого саквояжа с акциями и драгоценностями. Его собственный тоже исчез. А может быть, и деньги исчезли? Он вытащил бумажник: деньги были на месте и еще листок бумаги, которого раньше не было, торопливо исписанный карандашом.

«Я представляла себе все иначе. Теперь мне бы хотелось быть такой, как вы. Поздно! Но я буду о Вас думать. Если Вам когда-нибудь взгрустнется и Вы не будете знать почему, знайте, что это я подумала о Вас».

Он подошел к окну. Прекрасный день, казалось, помрачнел. Но ненадолго — невидимое облако уже рассеялось. Он распахнул окно, вздохнул всей грудью, и дыхание его смешалось с необъятной синевой.

КРЕДИТОР{16}

мма Блазиус не могла выйти замуж за избранника своего сердца — асессор Либан был беден. Молодые люди не осмеливались нарушить родительскую волю: сила была не на их стороне. Ведь родители воплощали в себе устоявшийся порядок, который казался непоколебимым в те мирные времена. Влюбленные ничего не могли поделать — разве только бессильно протестовать. Пытаясь умилостивить судьбу, асессор проявлял особое усердие по службе и ухаживал за матерью своей возлюбленной, а Эмме оставалось лишь напускать на себя страдальческий вид. Впрочем, нервы и впрямь не выдерживали, — давали себя знать годы, прошедшие со дня их тайной помолвки, годы, полные резких переходов от надежды к отчаянию. Незадолго до званого ужина, который тайный советник Блазиус давал, как обычно, к концу зимы, Либан встретил на улице младшего брата Эммы и стал допытываться:

— С кем я буду сидеть за столом?

Гимназист многозначительно ухмыльнулся. Уж он-то знает с кем!

— Скажи! Я в долгу не останусь.

— Ладно, я подумаю.

Они поторговались. И вот сделка заключена.

— Ну, так с кем же в конце концов?

— С учительницей музыки.

Асессор круто повернулся и зашагал прочь.

А вечером Эмма сидела рядом с доктором Шацем — стареющим холостяком, разбогатевшим в африканских колониях. Девушка обменивалась жалобными взглядами со своим возлюбленным, сидевшим в самом конце стола. При этом она кокетливо обмахивалась веером, чтобы Шац мог любоваться ее соблазнительно пухлой ручкой, Либану же приходилось развлекать учительницу музыки. Столько лет терпеть и страдать, изобретать всевозможные уловки, мечтать о счастье! И все напрасно! Робкое чувство гимназиста к девочке-подростку; встречи на катке, где он покупал ей пирожки на украденные у