Эта история никак не давала мне покоя. Я не раз задавал себе вопрос, чем руководствовался в своих поступках Стил: общественным мнением, страхом лишиться того ничтожного одобрения общества, коим некогда пользовался, жалостью к жене или чем-то таким, что сделала или, наоборот, не сделала миссис Дэвис? Ведь в итоге стало ясно, что ее вина состояла лишь в любви к Стилу – пусть тайной и незаконной, но все же любви. Память вновь и вновь невольно возвращала меня на борт прогулочного корабля, где возле рубки моему взору предстали неясные очертания влюбленных, слившихся в объятиях в серебристом сиянии луны. Эту исполненную романтики картину я не забуду никогда. И кто бы мог подумать, что она обернется чем-то подобным! А ведь были танцы, и смех, и любовь.

8

Но и на этом история не закончилась, хотя вам, наверное, уже наскучило меня слушать. Хотелось бы придать ей некую завершенность, вроде вишенки на торте. После тех событий, о которых рассказывалось выше, минуло семь лет. К тому времени я переехал в Нью-Йорк и стал карикатуристом. От одних знакомых я узнал, что Стил тоже перебрался в Нью-Йорк и трудился в одной из местных газет на какой-то скромной должности вроде помощника редактора или корректора. И вот однажды, в одно из воскресений, я встретил его у входа в зоопарк в Бронксе прямо перед закрытием. Он был со своей женой и младшим сыном, родившимся уже после отъезда семьи из Г. Старшего мальчика, которому уже должно было исполниться лет двенадцать, с ними не было. Обо всем этом я узнал из короткой беседы со Стилом.

Но его жена! Ее мне не забыть никогда. Такую изможденную, выцветшую, исполненную безысходности. А этот мальчик, цеплявшийся за ее руку, появившийся на свет после ее воссоединения с мужем! Боже! В тот момент я подумал о том, как страх и условности могут опустошить человека, убить его эмоционально. В довершение ко всему Стил принялся не то чтобы извиняться или оправдываться, но как-то слишком заискивающе и многословно объяснять свой добровольный отказ от радостей жизни, свободы и, если хотите, распущенности. Ведь он, разумеется, знал, что я не забыл ту давнюю историю со всеми ее мучительными и пикантными подробностями.

– Моя жена! Моя жена! – поспешно воскликнул он, поскольку я не сразу ее узнал, а потом напыщенно взмахнул рукой, как если бы хотел сказать: «Как видишь, я очень горжусь своей женой. Я все еще женат на ней и ничуть об этом не жалею. Я теперь совсем не тот человек, каким ты знал меня в Г. Совсем, совсем не тот!»

– Ах да, – ответил я, окидывая взглядом стоявшее предо мной семейство. – Я очень хорошо помню твою жену и сына.

– Нет-нет, не этого, – поспешил объясниться Стил. – Ты говоришь о Гарри. А это другой малыш, Фрэнсис. – А потом, словно желая восстановить в моих глазах свой прежний авторитет, он добавил: – Мы теперь живем на Стейтен-Айленде – в северной его части, близ переправы. Ты непременно должен к нам заглянуть. Поездка покажется тебе приятной, и мы оба будем очень рады тебя видеть. Правда, Эстель?

– Да, конечно, – кивнула миссис Стил.

Я поспешил как можно скорее с ними распрощаться. Контраст оказался слишком разительным. Всплывавшие в моей памяти проклятые воспоминания, какими бы недозволенными они ни казались, были слишком яркими. Я никак не мог перестать думать о пароходе «Айра Рэмсделл» и о том, как я завидовал Стилу, танцам, любви, музыке и лунному свету.

– Вот те на! – воскликнул я, спеша прочь. – Вот те на!

Холод и печаль – именно такие чувства охватывают меня теперь при виде того, как угасают любовь и радость».

Старые места

Перевод Е. Ильиной

Он пришел сюда по новому мосту с юга, где раскинулся большой город – вернее, старая его часть – и где оставил свой автомобиль, и остановился на площадке перед мостом, чтобы взглянуть на открывшуюся его взору картину: бурлящую водоворотами реку внизу; новые доки и пирсы, возведенные после того, как он покинул город двадцать лет назад; некогда поросшие травой склоны на противоположном берегу, ныне почти полностью застроенные фабриками, хотя и теперь то тут, то там проглядывали черты старого дальнего пригорода, так хорошо знакомого им с Мари. Район Чаддс-Бридж, ставший неотъемлемой частью большого города и соединенный с ним трамвайными линиями и автомагистралями, раньше был скромной деревушкой, притулившейся на окраине, у самой реки, вдалеке от убегавших на север улиц. Здесь шоссе обрывалось, и дальше следовало идти пешком через мост, чтобы воспользоваться преимуществами сельской тишины и более низкой – гораздо более низкой – арендной платы, что было для него в те времена крайне важно.

Он был тогда очень беден – он и Мари, – простой юноша, мечтавший стать механиком и изобретателем, изучавший аэронавтику, электричество, инженерное дело и прочие подобные области науки, к тому же недавно женившийся и без доллара в кармане, не имевший ни малейшего представления о том, как строить свое будущее, тогда как сейчас… впрочем, ему почему-то совсем не хотелось думать о настоящем. Теперь он был очень богат – хотя понятие богатства, конечно, относительно, – стал старше, мудрее, весьма влиятельный человек в сфере коммерции и во всех других сферах в отличие от тогдашнего неуверенного в себе юнца – такого тщедушного, жалкого, беспокойного и исполненного тоски, чьи идеи, амбиции и мечты совершенно не соответствовали его реальным перспективам и возможностям. Верно сказал кто-то из философов (Эмерсон, кажется): «Прицепи свою повозку к звезде». Некоторые люди так и поступали – или, во всяком случае, пытались, – хотя еще не были к этому готовы. Пренебрегая более медленными транспортными средствами, они вовсе не продвигались вперед, или же им просто до поры казалось, что никакого движения не происходит.

И в этом состояла его ошибка. Нет, он, конечно, развивался, но при этом оставался таким беспокойным, таким не удовлетворенным собой, таким несчастным. Мир вокруг, казалось, был наполнен радостью и смехом. Люди ели, пили, танцевали, каждую минуту становились богаче и счастливее, в то время как он и Мари – равно как и двое появившихся на свет малышей – словно совершенно не двигались с места. Выброшенные за борт, одинокие, они затерялись в этом крошечном замкнутом сельском мирке, и это причиняло такое беспокойство – если не ей, то во всяком случае ему, – ведь за пределами этого мирка было так много всего стоящего: богатство, власть, веселье и слава. Как же страстно, почти неистово он жаждал всего этого