Она, конечно, знала, что Теофея у меня, и, боясь, как бы той не удалось оправдаться в моих глазах, явилась, чтобы напасть на нее и защитить самое себя. И вот она яростно набросилась на Теофею. Она осыпала ее столь жестокими упреками, что, будь Теофея виновна или нет, ей все равно не под силу было вынести такой поток оскорблений. С ней случился глубокий обморок, из которого моим слугам долго не удавалось ее вывести. Когда обвинения компаньонки обрушились на Теофею с новой силой, я совсем, перестал разбираться в этой страшной схватке; одна упорно утверждала, что видела, как граф входил в комнату, где мы его искали, другая решительно уверяла, что это гнусная клевета.
Эта бурная сцена огорчала меня даже больше, чем Теофею. Наконец, раздираемый противоречивыми чувствами, в которых сам не мог разобраться, не решаясь ни отказать госпоже *** в уважении, ни проникнуться гневом и презрением к Теофее, я с сокрушенным сердцем приказал им замолчать и посоветовал забыть о распре, сама мысль о которой должна внушать им не меньшее отвращение, чем мне.
— Вы останетесь при мне, — сказал я Теофее, — и будете вести себя так, что вам не страшны будут никакие подозрения. И вы, госпожа ***, тоже будете по-прежнему жить в моем доме, но если вздумаете вновь выступить с необоснованными обвинениями, то вам придется немедленно подыскать себе другое пристанище.
Я имел полное право пригрозить ей, ибо только моими щедротами она и могла существовать.
После этого странного случая я продолжал наслаждаться присутствием Теофеи и беседами с нею, но больше уже не стремился ни к чему иному, как только к счастью видеть и слушать ее. Мой недуг, а может быть, и впечатление, оставшееся от той прискорбной сцены, незаметно излечили меня от любви.
Если Теофея поддавалась слабости, то пусть рассказа об этом читатели ждут от ее возлюбленных. Слухи о них не проникали в мое уединение. Даже о смерти ее я узнал лишь несколько месяцев спустя после этого рокового события, ибо родственники мои и друзья, навещавшие меня, тщательно умалчивали о нем.
Как только до меня дошла эта весть, я решил в письменном виде запечатлеть все, что связывало меня с этой пленительной чужестранкой; пусть читатель судит о том, была ли она достойна моей любви и моего уважения.
