Был, конечно, Фокс, я мог найти его в редакции. Но прежде чем безмятежно говорить о встрече с этой особой, мне нужно было сменить настроение. Я-то готовился к разговору с этически безупречными молодыми людьми, а Фокс с этической точки зрения далеко не безупречен, к тому же среднего возраста, краснолицый, глумливый — словом, гениальный журналист. Я внес в свой настрой необходимые изменения и разыскал его.

Зал Ватто теперь оживился с появлением алого плюшевого дивана роскошного вида. Рядом стояла пара электрических торшеров. Ядовито-зеленый цвет абажуров расцвечивал перегородки кабинок, разбрасывал невозможные тени. Вокруг дивана на стульях высились аккуратно сложенные стопки бумаги; на полу валялось еще больше, словно осенняя листва, о которой складывают песни. На диване лежал сам Фокс, закутанный в шетландскую шаль; качественная шаль казалась единственной сделанной на совесть среди этой былой роскоши. Фокс был краснолиц как никогда, но черты его лица заметно заострились, а под глазами пролегли глубокие морщины, подчеркнутые тенями от лампы, при свете которой он читал. Я вошел без доклада и был встречен безразличным взглядом, который сменился на нечто наподобие удовольствия, когда Фокс распознал мое лицо в неверном свете.

— Здравствуй, старая деревенщина, — сказал он с натужным весельем. — Я необычайно рад тебя видеть. — Он резко прервался, сделав судорожный вдох. — Чуть ли не кончаюсь, — продолжил он. — Все та же беда: ишиас. Свалил меня, как только я сюда добрался днем; отправил посыльного купить мне диван — и с тех пор с него не сползаю. Ну, а что привело тебя? Не отвечай, и так знаю. Я должен говорить, пока не пройдет судорога, а то буду кричать и испорчу себе послевкусие от передовицы Соуна. Что ж, раз ты пришел, задержишься и поможешь мне уложить «Час» в постельку, да? А потом уложишь в постельку и меня.

Он продолжал с трудом говорить — гримасничая, подчеркивая шутки довольно лихорадочным смехом. Наконец он замолк с едва скрытым «Ах!» и долгим вдохом.

— Прошло, — сказал он. — Дай-ка каплю бренди, будь другом.

Я налил ему стаканчик. Потом объяснил, что больше не могу работать в «Часе», что я не в ладах с де Мершем.

— Отказываешься от денег из-за него? — спросил он со смехом.

Я объяснил чуть больше: в деле замешана женщина.

— Ах вот в чем дело, — сказал Фокс. — Он дурак… Но в любом случае в этом представлении Мерш особой роли не играет. Он ни гроша не вложил в «Час», так что можешь засунуть свою гордость обратно в карман или где ты ее держишь. Все, достаточно. Не разбавляй. Так вот, он мелкая сошка.

— Но, — сказал я, — все говорят… ты сам говорил…

— Конечно, — ответил он. — Но ты же не думаешь, что я стал бы подчиняться человеку такого калибра. Да?

Он серьезно посмотрел на меня. Я вспомнил, как помнил когда-то раньше, что Фокс — это личность, мощь. До сих пор я ни разу не понимал, как сильно, фундаментально он отличается от всех, кого я знаю. Он был так удивителен, что с тем же успехом мог принадлежать к другой расе. Фокс смотрел на меня с таким видом, словно ему все равно, воздаю ли я ему должное, однако его удивляло, что я до сих пор не замечал его отличия. Он уронил растрепанную голову обратно на плюшевые подушки.

— Можешь хоть гнать его пинками отсюда до Гренландии, — сказал он. — Я о нем не запла́чу. Меня устраивает, что он в беде, а пинок, может, только восстановит его равновесие. Он у меня уже в печенках сидит, о чем я ему и сказал. И я знал, что без женщины не обошлось. Но ты не волнуйся: в «Часе» главный я.

— Раз так… — сказал я.

— О, еще как.

Я помог ему с газетой; разгрузил от работы. Это тоже было частью моего возвращения к жизни, возвращения в ржавые доспехи, к тому же я хотел провести ночь без раздумий. И для меня это было знакомое дело. За год нашей совместной работы Фокса уже сваливали такие припадки, и я часто помогал ему скоротать ночь; пару раз — до трех ночей кряду. Однажды я самостоятельно распоряжался газетой целых пять ночей. Но теперь, в эти странные два-три часа, Фокс открылся мне в новом свете. Я будто встретил его впервые. В течение ночи припадки становились все пагубней. Он стонал и метался, и говорил — о, что он только не говорил от боли, которая расстраивала нервы и все остальное. На пике он пел псалмы, а когда боль сходила на нет, возвращался к удивительной ясности мысли. Как я уже сказал, я увидел Фокса в новом свете. Словно все время нашего знакомства он играл роль, и только теперь, в горячке, в безумии, до которого он допивался, всплывали осколки его истинной личности. В конце концов мне стало чуть ли не страшно находиться с ним наедине среди ночи, захотелось как можно скорее вернуться в свою постель среди унылой мраморной мебели клуба.

Глава семнадцатая

В полдень следующего дня я заглянул к Фоксу в его квартиру. Он вытянулся на диване — очевидно, я опять должен был перенять те его обязанности, что в принципе перенимаемы. Этой просьбой он меня и встретил.

— Не забивай газету своими желторотыми гениями, — дружелюбно говорил он, — и не перетруждайся. Делать там сейчас нечего, но кто-то же должен приструнить эту мелкую бестию Эванса в мое отсутствие. Будь его воля, он бы вовсе меня вытеснил; думает, и без меня прекрасно справится.

Я на свой лад выразил презрение к Эвансу и собрался уходить.

— А, и еще… — окликнул меня Фокс. Я оглянулся. — Сегодня должна прийти почта из Гренландии. Если Кэллан сумел дать волю перу, то пусти его писанину, будь другом. Это материал на передовицу, сам понимаешь.

— Полагаю, сперва на него следует взглянуть Соуну? — уточнил я.

— Ах да, — ответил он, — но вели ему строго держаться текста старины Кэла, прямо вбей ему это в голову. Если Соун напьется и добавит отсебятины, выйдет конфуз. Люди ждут неразбавленного Кэла. Вот что: своди-ка Соуна на обед, а? Приглядывай, сколько он пьет, да растолкуй хорошенько, чтобы он строго следовал Кэлу.

— Значит, Соун в своем репертуаре? — спросил