Пишколти тоже удалось сохранить один ковер из квартиры доктора, хотя, как попал к нему этот ковер, так и не выяснилось. В те времена, когда доктору пришлось нашить себе на рукав желтую звезду, аптекарь отдалился от него и откровенно избегал каких-либо отношений с заклейменным семейством. Доктору и в голову не могло прийти просить его о каком-либо одолжении.

Книги по большей части доставались ему из лавки отца, который умер в начале сороковых годов. Старый доктор набил ими полки, поставив книги в два ряда; в первый ряд попали потрепанные от частого пользования специальные книги и красиво переплетенные собрания сочинений. Старый доктор любил свою библиотеку, хотя времени для чтения — по крайней мере, до сих пор — у него почти не оставалось; да он, собственно, и не читал ничего, кроме самой необходимой для работы специальной литературы. Теперь, выйдя на пенсию, он частенько подумывал о том, что наконец сможет наверстать упущенное.

Теперь-то свободного времени будет хоть отбавляй.

Не сразу вспомнил он название заветной книги, но потянулся за ней так, как в темноте тянутся к выключателю.

Это был знаменитый роман, переведенный на все языки цивилизованного мира; когда-то его любимый учитель, преподававший литературу, сказал, что, не прочитав этого романа, нельзя называть себя homo sapiens[17]. Быть может, именно поэтому старый доктор всякий раз откладывал его, ибо ждал от романа слишком многого; хотелось приняться за него в спокойной обстановке, не спеша отдаться долгожданному наслаждению. Но за всю жизнь ему так ни разу и не выпало столько свободного спокойного времени…

Он точно знал, где стоит эта книга. И хотя второго ряда не видел, вытащил ее безошибочно из-за позолоченных корешков.

Жена уже раздевалась ко сну. Кушетка застонала под ее грузным телом.

— Смотри-ка, а я было запамятовала, — проговорила она вдруг. — Тёрёков дочка была тут.

— Каких Тёрёков?

— Каких! Дочка у одних только есть. У Тёрёков с верхнего конца нет дочери. Только у Йожи Тёрёка, у знахаря.

— А, знаю, — вспомнил старый доктор. Он устроился в кресле с книгой на коленях и щелкнул выключателем торшера.

— Два раза забегала. Маришка уж говорила ей, чтоб… да она частным образом хочет. В конце концов против одного-двух частных пациентов и я возражать не стану, я тебе сразу так сказала. Их это не касается, а пенсия когда еще будет! Только не увлекайся. Ты ведь ни в чем меры не знаешь, в гроб вгоняешь себя, по-твоему, чужое здоровье важнее собственного. Маришка говорит, девчонка в беду, видно, попала… жених-то у нее второй год в солдатах, да будто в армии и останется, офицером… нынче ведь кого не производят в офицеры… ну, а господин офицер уж иначе пару себе выбирает, ему недолго и пештскую кралю на крючок подцепить.

После ужина докторша уложила волосы, закрутила голову полотенцем. Волосы у нее были редкие и почти седые; несколько десятилетий хлопотной семейной жизни наложили на нее свой отпечаток. Обычно она ездила причесываться в город, собиралась сделать это и теперь, но нужно же было перед поездкой привести себя немного в порядок…

— Жужа, верно? — спросил старый доктор. Он вспомнил наконец девушку; в детстве она много болела, раза два он, можно сказать, вытащил ее из могилы. — Ну да, да, конечно, Жужа, я ее пользовал когда-то, она ведь недоношенной родилась. А потом с миндалинами сколько раз…

— Теперь-то у нее не тонзиллит, поверь мне, — откликнулась жена.

Она любила употреблять латинские слова. Ее муж, живя среди крестьян, отвык от латыни, она же с самого начала старалась освоить профессиональный язык и до сих пор с особым удовольствием выговаривала по-латыни названия болезней.

— Ничего опасного еще быть не должно, — продолжала она, пока муж перелистывал книгу, собираясь читать. — Мы с Маришкой как раз высчитывали, жених-то к пасхе приезжал на побывку.

— Ты вызвала такси? — спросил старый доктор. Он всегда переводил разговор, когда жена вторгалась в его профессиональную сферу.

Вспомнив о такси и завтрашней поездке, он вспомнил также, что не приготовил необходимые документы. Завтра предстоит встреча с однокашниками — пятьдесят лет минуло, как они получили аттестаты зрелости, — и надо заодно похлопотать о пенсии, сумма ведь до сих пор не установлена. Жена, словно угадав его мысли, сказала:

— Ох уж эта пенсия! Как оно завтра обернется все… Хорошо бы мы выглядели, — добавила она, — если бы я заранее не хлопотала… жди, когда власти о тебе позаботятся…

Пока старый доктор рылся среди бумаг в ящике шкафа, на него снова навалилась усталость. Подумав немного, он вместе с документами сунул в портфель и роман. Затем лег.

Понедельник.

Подготовку встречи взял на себя Шёпкез, адвокат. Против обыкновения, встреча была назначена на будний день: во-первых, все свободны, все уже вышли на пенсию, во-вторых, в воскресенье город для приезжих скучен — все закрыто, знакомые на футбольном матче или в гостях, гостиницы набиты до отказа.

Учебный год еще не кончился, так что традиционное посещение гимназии можно было осуществить только под вечер. Старый доктор уже знал об этом — на прошлой неделе он говорил с Шёпкезом по телефону — и потому не пошел с утра на условленное заранее место встречи. У вокзала он взял такси, отвез жену в парикмахерскую, а сам поехал в центр.

Было еще рано, и старый доктор зашел в кондитерскую.

Ему принесли кофе, а так как утренних газет еще не было, он вспомнил о романе, лежавшем в портфеле. Но доставать его не стал: надоедливо распевало радио, посетители входили, выходили — все это мешало бы читать. С каким-то странным и в то же время издавна знакомым чувством полистал он карманный календарь для заметок — вот такой tabula rasa[18] было его первое после аттестата зрелости лето, и так же начинает он сейчас последний акт своей жизни. Всего лишь несколько дней, как чувства его и мысли начали применяться к новому положению пенсионера, нащупывать его реальную сущность: внезапное освобождение от тяжких обязанностей. До сих пор все его дни без остатка заполняли неотложные дела и заботы, и не имело ни малейшего смысла в этих условиях планировать что-либо заранее.

А сейчас у него только и дела…

«Свободно распоряжаться своим временем и собой — да ведь это равнозначно безграничной свободе!» — подумалось ему вдруг. И только где-то в самой глубине души смутно нарастало ощущение потери. К приятному чувству примешивалась неясная тревога; не додумывая своей мысли до конца, он уже понимал со всей определенностью, что «безграничная свобода» не