Я передал ей расписки Поулхэмптона и объяснил, что не могу их обналичить; что у меня есть самое расплывчатое понимание, что они вообще такое. Потрясая несчастными бумажками, она приступила к нотациям о важности того, что называла «деловой грамотностью».

— Разумеется, тебе необязательно разбираться во всех мелочах, — сказала она, — но я всегда утверждала, что одна из обязанностей…

Она прервалась, когда вошла сестра; посмотрела на нее, потом протянула бумажки ей. Те слегка дрожали — должно быть, дрожала и рука.

— Ты же собираешься к Хальдершродту? — спросила она. — Попросишь его заняться этим для Этчингема?

Мисс Грейнджер небрежно глянула на расписки.

— Собираюсь во второй половине дня, — ответила она. — Этчингем может поехать со мной… — Вдруг она обернулась ко мне. — Значит, дела твоего друга шатки, — сказала она.

— Так вот что это значит? — уточнил я. — Но я слышал, он и раньше уже так делал.

— Значит, дела были шатки и раньше, — ответила она, — но, смею предположить, Хальдершродт…

— О, не стоит беспокоить такую особу по поводу столь смешной суммы, — перебил я. В те времена имя Хальдершродта означало суммы не меньше миллиона.

— Мой дорогой Этчингем, — перебила в изумлении тетя, — для него угодить нам дорогого стоит…

— Я и не знал.

В тот же день мы поехали в личную контору Хальдершродта, в роскошные — вот mot juste[48] — комнаты на первом этаже дома по соседству с Sans Souci[49] герцога де Мерша. Я сидел в позолоченном плюшевом кресле, пока моя псевдосестра обсуждала дела в соседнем кабинете, в точности соответствующем комнате, где в свое время отсиживался де Мерш, когда меня о нем предупреждала та дама. Скоро пришел клерк, провел меня в кассу, где другой клерк обналичил мою расписку, а потом меня вернули к плюшевому креслу. Но занять я его уже не успел. Для моей сестры придерживал дверь очень худосочный и высокий эльзасец. Он ничего не сказал, но чуть склонился, когда она прошла мимо. Я мельком заметил красное вытянутое лицо, очень усталые глаза и волосы чуть ли не удивительной белизны — у сравнительно молодого человека, — причем безо всякого лоска: мертвая белизна, подобная снежной. Я с ужасом вспоминаю те белые волосы, но при этом почти не помню самого лица великого барона де Хальдершродта.

У меня еще оставалось ощущение встречи с личностью колоссальной важности, когда мы спускались по широким ступеням белого мрамора под красным ковром. Внизу, глядя на нас и поставив одну ногу на ступень, ожидал прекрасно одетый и прекрасно ухоженный мужчина. Я так редко вспоминал герцога де Мерша, что вид его лица почти не вызвал никаких чувств. Тогда как оно загорелось от удовольствия.

— Ты, — сказал он.

Она стояла, глядя на него с высоты двух ступеней с невыносимым равнодушием.

— Значит, пользуешься общей лестницей, — сказала она. — Иной может подумать, к подобным людям ты ходишь через отдельную дверь.

Он нервно рассмеялся, покосившись на меня.

— О, я… — начал он.

Она чуть сдвинулась с места, чтобы дать ему пройти.

— Значит, все разрешилось — là bas[50], — сказала она, имея в виду, судя по всему, его великое герцогство.

— О, каким-то чудом, — ответил он, — и я премного обязан — премного — твоим советам…

— Обязательно расскажешь сегодня вечером, — сказала она.

У лица де Мерша было то удивительное свойство, что я замечал во всех лицах вокруг: кожа словно потеряла весь блеск, глаза словно никогда не поднимались от земли, избегая смотреть на мир. Когда он просиял, отвечая ей, я заметил его усилие. Как будто на его плечи давил вес всего мира — чувство, что я разделял с этими людьми, не вполне его понимая. И только она, не считая некой рассеянности, казалась единственной свободной от этой напасти.

Когда мы сели бок о бок в нашей карете, она вдруг сказала:

— Видишь, они дошли до грани.

Я отпрянул от нее; я не видел и видеть не желал. О чем прямо и сказал. Мне даже показалось, де Мерш преодолел все свои неприятности là bas, начал новую жизнь.

— Я думал, — начал я, — я уже давно думал, что…

Колеса двухместной кареты вдруг ужасно задребезжали по узкой мостовой. Говорить стало невозможно, и я замкнулся в себе. Так я обнаружил, что разгневан — страшно разгневан. Вид этого человека, то, как она его приветствовала, их обнаружившаяся в короткой сцене близость… все это выбило меня из колеи. В последнее время, в отсутствие тревоги, у меня возникло ощущение, что я — важная часть ее жизни, хоть это ничем и не подтверждалось. Эта мысль основывалась не на здравом смысле, а на привычке, родившейся в отчаянии моего одиночества.

Мы выехали на широкий бульвар, и карета покатила бесшумно.

— Что де Мерш сломался, — вдруг договорила она мою незаконченную фразу. — О, то был только отдаленный рокот — предостережение. А теперь ждать осталось недолго. Я приперла их к стенке. Хальдершродт… полагаю, он покончит с собой через пару дней. И вот тогда… тогда начнется веселье.

Я не ответил. Все это тогда не произвело на меня впечатления — ничуть.

Глава четырнадцатая

В тот день у нас произошла сцена, а вечером — вторая. Память о них слегка затуманена. События вдруг стали развиваться так быстро, что я не могу уложить их по порядку, как ни стараюсь. Не могу даже отчетливо вспомнить, что она говорила в том первом объяснении. Должно быть, я накинулся на нее из-за де Мерша, все с теми же словами; наверняка сказал, что ради своей фамилии не позволю снова видеться с этим человеком. А она в ответ рассказывала — о, рассказывала ужасные вещи о том, как подмяла Хальдершродта под себя и давила на него. Хальдершродт был главным банкиром де Мерша; его падение приведет к падению герцога, и так далее. «И так далее» в данном случае значило очень многое. Хальдершродт, оказывается, и был тем, кто «что-то затеял», как выражалась американская газета, а вернее, он и объединенные компании, которые он представлял. Подробностей я не помню. Они были слишком сложными и слишком чуждыми, а я — слишком взволнованным, чтобы уделить им внимание. Но если вкратце, падение Хальдершродта означало бы Черный понедельник