я должен сознаться, что опасаюсь за свою героиню – не за развязку ее миссии (тут у меня нет ни малейших опасений; никто, знающий человеческую натуру и читающий романы, не усомнится в полном успехе благородного начинания Элинор, как и в окончательном итоге подобного рода прожектов), – а за одобрение со стороны прекрасного пола. Девушки младше двадцати и пожилые дамы старше шестидесяти отдадут ей должное, ибо по прошествии лет в женском сердце вновь открываются родники нежной чувствительности и струят те же чистые воды, что на заре дней, орошая и украшая путь к могиле. Однако я боюсь, что большинство дам, вышедших из первого возраста и не вступивших во второй, осудят ее замысел. Тридцатипятилетние незамужние дамы, думается мне, объявят, что не верят в исполнимость такого плана; они скажут, что девушку, упавшую на колени перед возлюбленным, наверняка поцелуют и та не станет подвергать себя подобному риску, коли не в этом состоит ее цель; что Элинор решила отправиться к Болду лишь потому, что сам Болд к ней не шел, что она точно либо глупышка, либо маленькая интриганка, но в любом случае думает не столько об отце, сколько о себе.

Милые дамы, вы совершенно верно оцениваете обстоятельства, но глубоко заблуждаетесь в мисс Хардинг. Мисс Хардинг была куда моложе вас и посему не могла знать, как знаете вы, какой опасности себя подвергает. Возможно, ее поцелуют; я почти уверен, что так и будет, но твердо ручаюсь вам, что и мысль о подобной катастрофе не приходила ей в голову, когда было принято вышеизложенное великое решение.

Потом она уснула, а утром проснулась, полная свежих сил, и, выйдя к отцу, приветствовала его самым ласковым объятием, самой нежной улыбкой. Завтрак был куда веселее вчерашнего обеда; затем Элинор выдумала какой-то предлог для столь раннего ухода, простилась с отцом и начала претворять свой план в жизнь.

Она знала, что Болд в Лондоне и сегодня задуманную сцену осуществить не удастся, но скоро – возможно, завтра – он должен вернуться, и значит, надо вместе с его сестрой Мэри придумать повод для встречи. Войдя в дом, Элинор отправилась, как всегда, в утреннюю гостиную, где была застигнута врасплох зрелищем трости, плаща и разбросанных по комнате дорожных вещей. Все это означало, что Болд вернулся.

– Джон приехал так неожиданно, – сказала Мэри, входя в комнату. – Он был в дороге всю ночь.

– Я зайду в другое время, – в смятении проговорила Элинор и приготовилась отступить.

– Сейчас его нет, он будет только часа через два, – ответила Мэри. – Он с этим ужасным Финни. Примчался к нему на один день и сегодня же уедет в Лондон ночным почтовым.

Ночным почтовым, думала про себя Элинор, пытаясь собрать свое мужество. Уедет сегодня же, – значит, сейчас или никогда. И она, уже встав, чтобы идти, села обратно.

Ей хотелось отложить испытание: она была готова совершить задуманное, но не готова сделать это сегодня, и теперь чувствовала себя растерянной.

– Мэри, – начала она, – мне надо увидеться с твоим братом до его отъезда.

– О да, конечно, – ответила Мэри. – Он будет очень рад тебя видеть.

Она произнесла это так, будто ничего естественнее быть не может, хотя на самом деле немало удивилась. Они каждый день говорили о Джоне Болде и его любви; Мэри называла Элинор сестрой и пеняла ей, что та не называет Болда по имени, а Элинор с девичьей стыдливостью, даже почти сознавшись, что любит ее брата, наотрез отказывалась величать обожателя иначе чем «мистер Болд». Так они беседовали час за часом, и Мэри Болд, которая была много старше подруги, спокойно ждала радостного дня, когда они и впрямь станут сестрами. Тем не менее Мэри была уверена, что в настоящее время Элинор более склонна избегать ее брата, чем искать с ним встречи.

– Мэри, мне надо сегодня увидеться с твоим братом и попросить его о большом одолжении, – продолжала Элинор с несвойственной ей торжественной серьезностью.

И она открыла подруге свой тщательно продуманный план, как избавить отца от горестей, которые, сказала она, если не прекратятся, сведут его в могилу.

– Однако ты должна прекратить, ты знаешь, прекратить шутки про меня и мистера Болда и больше такого не упоминать. Я не стыжусь просить твоего брата об одолжении, но после этого все между нами будет кончено, – сказала она спокойно и трезво, тоном, вполне достойным Ифигении или дочери Иеффая.

По лицу Мэри было ясно видно, что та не поняла доводов подруги. Мэри находила вполне естественным, что Элинор ради отца воззовет к лучшим чувствам Джона Болда. Она не сомневалась, что Джон, растроганный дочерними слезами и девичьей красотой, сдастся. Однако она считала не менее естественным, что, сдавшись, Джон обнимет возлюбленную за талию и скажет: «А теперь, уладив это дело, станем мужем и женой, и пусть все закончится счастливо!» Почему нельзя вознаградить его доброту, если награда никому не будет в ущерб, Мэри, у которой здравый смысл преобладал над сантиментами, понять не могла, о чем и сказала Элинор.

Та, впрочем, была тверда и очень красноречиво изложила свой взгляд: она находит унизительным просить на иных условиях, кроме названных. Возможно, Мэри сочтет ее гордячкой, но у нее есть принципы, и она не поступится самоуважением.

– Но я уверена, что ты его любишь – ведь правда? – уговаривала Мэри. – И я знаю, что он любит тебя без памяти.

Элинор собиралась произнести новую речь, но на глаза ее навернулись слезы, и она, притворившись, будто хочет высморкаться, отошла к окну. Здесь она вновь воззвала к своему внутреннему мужеству и, немного укрепив дух, проговорила наставительно:

– Мэри, это все глупости.

– Но ты же его любишь, – не отставала Мэри, которая вслед за подругой прошла к окну и теперь говорила, обвив руками ее талию. – Ты любишь его всем сердцем, я знаю, и не смей отпираться.

– Я… – начала Элинор и резко повернулась, чтобы отвергнуть обвинение, однако ложь застряла у нее в горле и не осквернила уст.

Она не могла отрицать, что любит Джона Болда, поэтому в слезах упала подруге на грудь и, рыдая, объявила, что любовь тут ни при чем и ничего не меняет, потом тысячу раз назвала Мэри жестокой и потребовала от нее сто раз поклясться в молчании, а под конец провозгласила, что девушка, которая выдаст тайну подружкиной любви хоть кому-нибудь, пусть даже родному брату, такая же вероломная предательница, как солдат, открывший ворота неприятелю. Покуда они все это обсуждали, вернулся Джон Болд, не оставив Элинор времени на раздумья: она должна была либо