Я и говорю ей раз:

— Что рассказывать-то? Чужая печаль никому не горька, чужая беда никому не разумна!

— Уж мне ли не разумна? — ответила. — Мне ли не горька? Нету на свете белом мне чужой печали, — все моя печаль. Пожила бы ты с мое — узнала бы!.

Удивилась я, слыша такую речь, и промолвила:

— А муж-то твой?

Она не рассердилась, нет! Только подумала немного и сказала:

— И его печаль- моя печаль, да не мое дело помочь ему! Не своей волей за беду я ему стала; а у него воля была неразумная.

Кажись, спокойна она стала, довольна стала, а не по дням, по часам разрушало ее. Поседела вся, и глубокие морщины такие по высокому челу легли. А все сказки сказывала, все пела по-прежнему, — еще лучше, кажись! Бывало, плачешь-плачешь, и еще плакать хочется, слушаючи.

А как она захворала, сколько людей собралось к ней! Плач-то какой! Горя-то сколько! Муж любил ее сильно; сам на человека не похож стал; плакал над ней, бывало, по целым часам, убивался страх как!

Она все молчала и смотрела на всех, словно задумавшись. Раз только, перед смертью уж, проговорила, будто себя не помня:

— Люди вы бедные! Люди вы горемычные!.

1859