— Что ты делаешь, дурак?

Молоденький шахтер взял ребенка за подбородок и запел:

Пекарь, пекарь, мой дружок,Испеки мне пирожок,В печку сунь его скорей —Будет все, как у людей.

Мать рванула сына прочь от него.

— Заткнись! — крикнула она, заливаясь краской.

Он оскалил в ухмылке белые зубы за красными, с въевшейся угольной пылью губами.

— Сейчас получишь по зубам, — прошипела мать ребенка. Брат снова запел, она размахнулась и ударила его.

— Что вы тут не поделили? — спросил отец, входя в чулан на своих нетвердых ногах.

Брат снова запел. Сестра стояла с перекошенным от бешенства лицом.

— Господи, неужто тебя трогают такие пустяки? — резко спросила старшая мисс Роуботем мать ребенка, Эмму. — Нет, видно, нрав у тебя не исправился.

Вошла мисс Берта и взяла у сестры ее пухленького, хорошенького сына.

Отец сел в кресло, громоздкий, равнодушный, в глазах пустота — старая развалина. Он не вмешивался в дела детей, он был немощен и дряхл. Но жила в нем вопреки всему какая-то сила, точно проклятье. Самый распад его держал детей в его власти, притягивая точно магнит. Эти останки все еще царили в доме, даже разлагаясь, они влияли на их жизнь. Да, дети, по сути, еще и не жили; их всегда сдерживала, сковывала его жизнь, его воля. Они не успели стать людьми.

На следующий день после крестин он добрел, волоча ноги, до крыльца и громко сказал, все еще радуясь жизни:

— Красота-то какая, маргаритки цветут, смеются, утро славят.

И дочери сжались в угрюмой злобе.