Она выжала педаль и ударила по клавишам.
Сверху послышался знакомый стук.
Аннет встала. Лицо ее залил румянец, подбородок вздернулся. В глазах заблистал воинственный огонек. Она вышла на лестницу и отправилась на верхний этаж. Если бы у нее оказался случайный свидетель, он бы пожалел несчастного, который, не зная о кознях рока, победно стоит за дверью, куда вот-вот постучат.
��Входите!�� выкрикнул довольно приятный и бодрый голос; но что такое голос, когда черна душа?
Аннет вошла. Комната оказалась обыкновенной мастерской художника почти без мебели и совсем без ковра. Посередине стоял мольберт, из-за мольберта выглядывали мужские ноги. Над мольбертом клубами подымался никотиновый дым.
��Прошу прощения,�� начала Аннет.
��Натурщиц мне пока не надо,�� ответил Дикарь.-. Оставьте карточку на столике.
��Я не натурщица,�� холодно заметила Аннет.�� Я просто зашла�
На этот раз Дикарь, наконец, выглянул из-за укрытия и вынув изо рта трубку, швырнул откуда-то стул.
��Прошу прощения,�� сказал он.�� Присаживайтесь. Как беспечна природа, распределяя свои дары! Мало того что у подлого невежы � приятный голос, он еще и с виду привлекателен! Сейчас он немного растрепан, волосы стоят дыбом, но в остальном он вполне мил. Даже во гневе Аннет не утратила справедливости.
��Я думал, это еще одна натурщица,�� пояснил он.�� Как только я здесь поселился, от них никакого отбою нет, приходят по десять штук в час. Сначала я не возражал, но, примерно после восемнадцатого порождения солнечной Италии, они стали действовать мне на нервы.
Аннет терпеливо ждала, пока он закончит.
��Мне очень жаль,�� сказала она с интонацией �сейчас-ты-у-меня-получишь�,�� что моя игра беспокоит вас.
Казалось бы, только эскимос в шкурах и теплом белье выдержит такую манеру; но Дикарь и не поежился.
��Мне очень жаль,�� повторила Аннет, намного ниже нуля,�� что я вас побеспокоила. Я живу этажом ниже, и слышала, как вы стучали.
��Ну что вы!�� дружелюбно запротестовал молодой человек.�� Мне ваша музыка очень нравится!
��Тогда зачем стучать?�� отозвалась Аннет, поворачиваясь к выходу.�� Пожалейте, хотя бы, мою штукатурку,�� сказала она через плечо.�� Надеюсь, вы не обиделись. Всего хорошего.
��Нет! Постойте!
Она остановилась. Он смотрел на нее и приветливо улыбался. С большой неохотой она признала, что у него приятная улыбка. Его спокойствие все больше действовало ей на нервы. Он давно должен был лежать во прахе у ее ног.
��Понимаете,�� начал он,�� я люблю музыку, но то, что вы играли,�� не мелодия. Одно и то же, одно и то же, как будто пластинку заело.
��Я пыталась закончить фразу,�� важно, но уже не так холодно, отвечала Аннет, поневоле оттаивая. Было в этом растрепанном человеке что-то очень привлекательное.
��Фразу?
��Да. Музыкальную. Для моего вальса. Я пишу вальс.
На лице его отобразилось настолько непосредственное, почти детское восхищение, что последний остававшийся лед незаметно растаял, и Аннет ясно поняла, что этот возмутитель спокойствия ей положительно нравится.
