— Всегда хожу сюда! — воскликнул он. — У всех бывают свои привычки. И к тому же она очень честная — всегда можно рассчитывать, что тебя не обсчитают. А если не знаешь продавца, никогда не угадаешь, не подкинут ли тебе итальянское серебро, знаешь ли.

— О, знаю, — ответил я.

Знал я и то, что он хотел, чтобы и я что-то купил. Я проследил за траекторией ее рук, зацепился глазами за «Ревю Руж» и вспомнил, что там было что-то о Гренландии. Я заплатил и получил правильную сдачу. Заодно почувствовал, что и удовлетворил спутника, и остался удовлетворенным сам.

— Хочу почитать статью Раде́ о Гренландии.

— О да, — начал он, чтобы снова показать себя человеком, который знает всех и вся. — Раде их вовсе не жалеет. Шутка получилась славная, только ни в коем случае не говори де Мершу, что читал. Раде надоел Кочи́н[26], вот он и попробовал Гренландию. Он общается с католиками, знаешь ли. Говорят, духовенству не по душе, что Система играет на руку протестантам и английскому правительству. Вот они и науськали Раде. Он едет ради мистицизма и тому подобного — как и все французские дурачки. Плотно общается с компашкой из Сен-Жермена — какие-то твои родственники, верно? Славная компашка, сейчас в моде, к ним ходят все — и старина де Мерш в том числе. Иногда закатывают жуткие скандалы, такое уж там смешанное общество, — дружелюбно тараторил коротышка, шагая рядом.

— Забавное это дело — покупать книги, — говорил он. — Я уже годами не читаю ничего из того, что купил.

Мы пришли к Опере как раз к завершению первого акта — кажется, давали «Аиду». У моего спутника везде был свободный пропуск. Я не бывал в Опере много лет. В прежние дни я всегда видел сцену с большой высоты, глядя в знойных сумерках через чужие головы; теперь же я сидел свободно, на уровне сцены. И мог благодарить за такую перемену только власть Прессы.

— Стараюсь приходить сюда как можно чаще, — сказал мой спутник, — не в силах обойтись без музыки, когда душа просит.

И в самом деле, он любил музыку, что вообще присуще его народу. Она его словно смягчала, меняла характер, и сидел он рядом со мной тихо.

Но на завершающих нотах каждого акта он уже рыскал в коридорах, говорил и слушал, отлавливая каждого, кто уделил бы ему хоть слово.

— Многое тут узнаю́, — объяснил он.

После финала мы склонились с бокового балкона, глядя на толпу, которая струилась по мраморным лестницам. Никогда не устану от этой сцены. Есть что-то поразительно безвкусное в разноцветном мраморе местной архитектуры. Хоть убейте, но это выглядит как триумф орнаментального мыловарения; так и ждешь, что в нос ударит запах. А уж поток людей, текущий, словно жидкость, через зеркальный свет, и просторность… Да, есть в этом и что-то фантастическое; есть и что-то ироничное.

Я наблюдал за жутким шествием довольно хмельного, гигантского, багрового англичанина, гадая, насколько помню, доберется ли он до постели.

— А вот, кажется, и твои родственники, — сказал корреспондент, показывая вниз.

Мой взгляд провел мысленную линию от его бледного пальца. Я разглядел роскошную бороду герцога де Мерша, шедшего рука об руку с пожилой дамой, которую он выслушивал едва ли не с благоговением; голова склонена к плечу, улыбка искренняя. Чуть поодаль, на лестнице, было пустое пространство, словно люди не смели его занять. Возможно, я ошибался — возможно, и не было никакой пустоты; уже не знаю. Видел я лишь фигуру, неописуемо яркую женскую фигуру, скользящую вниз. Видел ее холодность, самоуверенность, независимый темп движения. В том четком, прозрачном, переливающемся свете выделялись каждая складка платья, каждая линия ее белых рук, белых плеч. Лицо повернулось навстречу моему. Как хорошо я помню падающий на него свет — нигде ни тени, ни под бровями, ни у носа, ни в волнах волос. Она была само воплощение света — грозное, зловещее.

Она улыбнулась, ее губы сдвинулись.

— Ты придешь ко мне завтра, — сказала она.

Я услышал слова — или только прочел движение губ? Она была далеко-далеко внизу; воздух бурлил от шуршания ног и одежды, смеха, полнился звуками, которые давали о себе знать, но отказывались быть уловленными.

— Ты придешь ко мне… завтра.

Очевидно, старушка рядом с де Мершем — моя тетушка. Я не понимал, зачем мне идти к ним завтра. Внезапно нашло довольно приятное осознание, что это, в конце концов, моя семья. Эта старушка на самом деле мне ближе всех на свете. А девушка в глазах окружающих — моя сестра. И не сказать чтобы я был против этого. Я смотрел на них и впервые чувствовал себя не так одиноко, как все эти годы.

Вдруг рядом поднялся небольшой переполох. Сбоку от меня стояли двое. Не имею ни малейшего понятия, кто — то ли маркизы, то ли железнодорожные грузчики, там и не разберешь. Один — высокий блондин с тяжелыми обвисшими рыжими усами, на вид ирландец; второй — непримечательного роста, темноволосый, одетый превосходно и изысканно. Это мне запомнилось по какой-то детали его костюма, хоть уже и не упомню какой — то ли по перчаткам, то ли по шелковой полоске сбоку брюк, то ли по чему-то еще в этом роде. Блондин что-то произнес, чего я не разобрал. Я услышал слова «де Мерш» и «Anglaise»[27] и увидел, что темноволосый смотрит на группку под нами. Затем я услышал собственную фамилию — исковерканную; настоящее испытание для того писклявого и презрительного голоса. Корреспондент, стоявший по другую руку от меня, заметно вздрогнул и быстро обогнул меня сзади.

— Месье, — сказал он горячим шепотом и отвел их в сторонку.

Я видел, как он что-то говорит, видел, как они обернулись ко мне, пожали плечами и ушли своей дорогой. Но не понял значения этой сцены — по крайней мере тогда.

— Что случилось? — спросил я вернувшегося друга. — Они говорили обо мне?

Ответил он нервно.

— О, о салоне твоей тети. Наверняка хотели ляпнуть что-нибудь неловкое… никогда заранее не узнаешь.

— Так он и правда у всех на устах? — спросил я. — Я уже подумываю сходить сам.

— Ну конечно, — сказал он, — сходи. Я и правда думаю, что тебе стоит.

Глава одиннадцатая

Той ночью мне не спалось, я ворочался, зажигал свечу и читал, и так