был занят тревожными хлопотами. Сначала я сам ухаживал за ним, потому что трудно было найти сиделку, а потом я провел время в поисках больницы и свободной койки. Все больницы были переполнены. Надо было, чтобы кто-нибудь умер и освободил кровать, на которой другой мог бы начать проклятую борьбу с болезнью. Когда я, наконец, зашел в больницу Ховарда и спросил о нем, сиделка сказала мне, что позовет старшую сестру. Но я ответил, что я сам пойду к ней наверх, и, поднимаясь, встретил ее на лестнице. Когда она увидала меня, она ласково покачала головой и сказала, что к мистеру Уентворду нельзя, так как ему очень плохо. Кризис еще не миновал… Она была милая, седовласая старая женщина, с добрым лицом. Горе не скрывалось у нее под той веселостью, которая делает иногда такими отвратительными некоторых старших сиделок.
— Я боюсь за него… — грустно закончила она, а потом сказала: — я провела большую часть своей жизни среди больных и страдающих людей, мистер Арлен, но теперь очень тяжелое время. Страшно тяжелое. Как-раз сегодня утром, такая милая, чудная женщина, приехавшая два дня тому назад… англичанка, вышедшая замуж за итальянца, она должна была провести один день в Лондоне по дороге в Тоунбридж, где живет ее мать, когда…
Я почти уверен, что я заметил слезы, сдерживаемые, непослушные слезы в добрых глазах.
— Ее смерть, кажется, сильнее всего подействовала на меня, — извиняющимся тоном добавила она. Она была такая очаровательная, милая…
Открывая зонтик на улице, я подумал, что такой конец похож на конец рассказа, написанного сантименталистом, который вошел в сделку с ангелами и к концу свел вместе Джульетту и ничего неподозревающего Ромео — тела мужчины и женщины, которые любили так несчастно и так незавершенно. Мне чудилось, как усталый голос грустно сказал: «Я больше ничего не слышал о Фей Ричмонд».
