— Я не успею дотянуться до нее, — задыхаясь, произнес Октавиан. — Она утонет в навозе. Разве вы ей не поможете?

— Никто не помог нашему коту, — последовало неизбежное напоминание.

— Я сделаю все что угодно, чтобы доказать вам, как об этом жалею, — крикнул Октавиан, совершив еще один отчаянный прыжок, который приблизил его к цели на пару дюймов.

— Вы будете стоять в белой простыне у могилы?

— Да! — выкрикнул Октавиан.

— И держать свечу?

— И говорить: я жестокий зверь?

Октавиан согласился и на эти предложения.

— И долго, долго?

— Полчаса, — сказал Октавиан. Когда он назвал срок, в голосе таилось смятение; разве не было немецкого короля, который каялся несколько дней и ночей в Святки, облаченный только в рубаху? К счастью, дети не были знакомы с немецкой историей, и полчаса им казались солидным и значительным сроком.

— Хорошо, — прозвучало с тройной торжественностью с крыши, и мгновением позже к Октавиану была аккуратно продвинута короткая лестница; он, не теряя времени, прислонил ее к низкой крыше свинарника. Осторожно поднявшись по ее ступенькам, он сумел наклониться над болотом, отделявшим его от медленно тонувшей дочери, и вытянуть ее, как пробку, из влажных объятий. Несколькими минутами позже он уже выслушивал непрекращающиеся пронзительные заверения няни, что ее представления о грязи были до сих пор совершенно иными.

Тем же самым вечером, когда сумерки сменились темнотой, Октавиан занял пост кающегося грешника под одиноким дубом; предварительно он разделся. Облаченный в длинную рубаху, которая в данном случае полностью соответствовала своему наименованию, он держал в одной руке зажженную свечу, а в другой часы, в которые, казалось, вселилась душа какого-то мертвеца. Коробок со спичками лежал у его ног, и туда приходилось тянуться довольно часто, когда свеча уступала дуновению ночного ветра и гасла. Дом вырисовывался поодаль мрачным силуэтом, но пока Октавиан добросовестно повторял формулу своего покаяния, он был уверен, что три пары торжествующих глаз наблюдают за его полночной вахтой.

И на следующее утро его глазам предстало радостное зрелище: у подножия пустой стены лежал лист промокательной бумаги, на котором было написано: «Не зверь».