Артур Брайс выглядел старым: его искалеченное плечо и рука бессильно обвисли, и Рут видела, что он не знает, как заговорить с ней, не решается начать.

Тут Джо поравнялся с ней.

— Я приду, — запальчиво сказал он отцу. — Я скоро буду дома.

— Да нет… — Отец покачал головой, переступил с ноги на ногу. — Я ведь знал, что ты здесь, я не беспокоился.

Ну да, никто из них никогда не беспокоится о нем, Джо всегда говорил ей: «Они меня не замечают. Их не интересует, чем я занимаюсь».

Но так ли это? Откуда ей знать, какие чувства испытывает Артур Брайс после смерти своего старшего сына и как на самом-то деле относится к своему младшему сыну, который отгородил себя от семьи? Артур Брайс ведь не из тех людей, у которых мысли и чувства как на ладони. Потому что он неловок и еще потому, что он сам не вполне понимает себя. Рут подумала: я никогда не была близка к нему, никогда не старалась проникнуть в его душу, а он — отец Бена, не будь его, не было бы и Бена, и все же он чужой. Они словно бы впервые в жизни встретились лицом к лицу.

Она сказала:

— Хотите пойти посмотреть на могилу?

— Я думал… Я как раз хотел пойти. — Но он не двигался с места.

— Мы украсили ее, получилось красиво… — сказал Джо. — Все цветы как из золота — золотой крест! Но сейчас ты ничего не увидишь. Погоди до утра.

Кто-то прошел мимо с фонарем.

— Это хорошо, кому-нибудь надо было пойти.

— Элис…

— Нет. Она куда-то ушла. Она теперь всегда куда-то уходит вечерами.

И, ни о чем больше не спрашивая, Рут знала, что Дора Брайс сидит у очага и причитает и, стоит только кому-нибудь из домашних войти, заводит свою жалобную песню: «Ну да, вы ждете, чтобы я пошла туда! С моими больными руками и коленями — в этакую тьму? Вы думаете, сердце у меня это выдержит, когда моего сыночка только-только опустили в могилу? И на что мне теперь все это? Ваша пасха — не пасха, когда его отняли у меня».

Но ведь и я была такая же, подумала Рут, затворилась от всех в своем эгоизме, и ожесточении, и в своих сомнениях, и в жалости к самой себе, и в чем же разница между нами, если уж правду сказать?

— Я сейчас вернусь. Я хотел только пойти посмотреть, все ли там сделано.

Джо сердито огрызнулся:

— Ты что ж, думаешь, может, и не все сделано? Думаешь, мы могли забыть? Как ты мог подумать, что Рут не придет сюда или я не приду? Мы…

Рут положила руку ему на плечо.

— Пойдемте с нами домой, — сказала она Артуру Брайсу.

И тут она почувствовала, что между ними наконец начинает возникать что-то — она уловила это, взглянув ему в лицо: что-то вроде расположения к ней, и сочувствия к ее горю, и желания сказать или сделать что-то нужное, что-то приятное ей. Он готов был пойти с ними, он не хотел быть один, остаться одиноким. Он нуждался в ее любви. И когда они зашагали дальше по направлению к деревне — она посередине, между ним и Джо, — он понял, что она готова дать ему эту любовь. Никто из них не произнес ни слова, но незримые узы возникли между ними, искупая прошлое.

Когда они вышли на дорогу, Артур Брайс сказал:

— Не надо тебе идти туда — одной через выгон.

— Еще не поздно.

— Темно уже.

— Я привыкла, не боюсь темноты.

Джо поспешно сказал:

— Но я пойду с тобой, как всегда. Я тебя провожу.

— Не надо. Ступай домой. Иди с отцом.

Потому что кто-то другой тоже нуждался в этом мальчике, в общении с ним, в его опоре; она была слишком большой эгоисткой, цеплялась за него все эти недели, да и не потеряет она его, отослав с отцом домой, к матери: делить — не значит терять.

И, взяв корзины, она стала спускаться по склону; тихая радость переполняла ее.

Рут теперь сама не понимала, как могло ей прийти в голову менять кровать. Эта кровать была такой привычной, и в мягком углублении перины, податливо принявшей форму ее тела, она чувствовала себя надежно, как в люльке. А завтра будет пасха.

Лежа в кровати, она вдруг отчетливо вспомнила, какой разговор был у нее с Беном в прошлом году в страстную пятницу. Они гуляли в березовом лесу, но стало очень холодно, лицо и руки у нее ломило так, словно с них содрали кожу, голова раскалывалась от встречного восточного ветра, и они вернулись домой. Сама погода, казалось, говорила о том, какой это день. Где-то между двенадцатью и тремя часами пополудни небо совсем потемнело, в саду внезапно засверкали молнии и ураганный ветер заколотил в окна дома.

— Ты послушай только, что делается!

Бен поднял голову от книги:

— Говорят, на эти три часа птицы умолкают. Все смолкает, кроме ветра.

— А еще говорят, что в пасхальную полночь скот в хлеву опускается на колени.

— Да, есть еще такие, что верят в это.

— А ты?

— Ну, знаешь, как к этому подойти. — Он встал и шагнул к окну поглядеть на бурю.

— А в три часа солнце снова должно проглянуть?

— По-моему, сегодня даже раньше. Видишь?

Он показал на клочья облаков, разметанные ветром, словно ткань, разодранная безжалостной рукой, и на голубые просветы между облаками. На траве еще лежали градины, но они уже начинали таять.

Рут стала возле него. Он сказал:

— Когда-нибудь…

— Что — когда-нибудь?

Он ответил не сразу.

— Я часто думаю об этом. О смерти. В такие дни, как эти. Сегодня.

— Не надо!

Он поглядел на нее с удивлением.

— А ты разве не думаешь?

— Я… Не знаю. Но я не люблю страстную пятницу, хочется, чтобы она скорее прошла.

— Почему?

— Чтобы настала пасха.

— Но сначала должна же пройти пятница.

— Я пойду приготовлю обед.

— Рут! Ты думаешь когда-нибудь о смерти?

— Нет. Не знаю.

Хотя не так уж много времени прошло со дня мирной кончины крестной Фрай — а Рут тогда ведь думала о смерти, и ей казалось, что так и должно быть, все мудро и правильно. Крестная Фрай была очень старенькая и спокойно ждала смерти, принимала ее светло.

Рут покачала головой:

— Пока еще нет. О