Дорнер, хотя и стоял по стойке «смирно», тем не менее еще раз проворно нанес удар коченевшей рукой, без перчатки. Но генштабист заслонил лицо рукой с перстнем. Дорнер даже взвизгнул от боли и невольно сунул в рот окровавленный палец.

Мы все следили за генштабистом, только Дорнер проглядел. Майор зубами сорвал перчатку со второй руки. У него был маленький пистолет; когда Дорнер заметил его, было уже поздно: раздалось два выстрела. Наш капрал только было собрался броситься на генштабиста, как пули угодили ему в живот. Майор, повернувшись вполоборота, одним движением плеча оттолкнул его назад и всадил в него третью пулю. От нас майор не ждал помощи.

«Вот это да!» — подумали мы. Впрочем для капрала Дорнера это был лучший выход: все равно свет бы ему опротивел.

А ведь Дорнер рассчитывал получить награду. Еще утром он сказал мне в перерыве между двумя транспортами: «Если я теперь не получу большую серебряную, то уж, значит, никогда!»

Не на малую, а сразу на большую серебряную медаль надеялся!

Я не знаю, как делили и распределяли группы. Мы получали человек по пятьдесят, а то вдруг нам «перепадало» больше сотни. Первую группу всю скосил наш пулеметчик. Правда, он стал белый как мел. Но ослушаться приказа не решился. А когда привели новых, его машина вдруг зачихала — и он доложил о неисправности оружия. Взглянув на парня, я сразу понял, что даже Дорнеру Не удастся теперь заставить пулемет действовать. В перерыве, пока расчищали прорубь, пулеметчик долго возился со спусковым механизмом. После этого пулемет почти совсем вышел из строя. Одиночные выстрелы еще как-то удавались (но они там были ни к чему!), однако стреляные гильзы пулемет не выбрасывал, так что приходилось после каждого выстрела освобождать патронник. Что толку от такой стрельбы! Уж лучше наши маузеры нового образца: зарядишь обойму, да и выпустишь все шесть пуль.

Дорнер после выхода из строя пулемета продолжал расстреливать из винтовки и пистолета.

Вода подо льдом не то что не убывала, а скорее, прибывала, и полынья от мороза стала затягиваться пленкой. К утру в проруби образовался такой толстый слой льда, что он спокойно выдерживал двух, а то и трех человек.

Прорубать его приходилось топором и лопатами, которые мы взяли в расположенной поблизости корчме.

Зайдя туда за оглоблей, я увидел нашего пулеметчика — он сидел в натопленной кухне и играл в ладошки с ребятишками. У них мерзли руки, и они с радостью забрались на кухню, расселись там на скамейки и табуретки и, весело смеясь, хлопали по ладоням неповоротливого пулеметчика, не успевавшего вовремя убрать руки.

Со стороны проруби слышались отдельные выстрелы, а здесь, в продымленной комнате, хохотала детвора. Я сразу заметил, что большинство из них — еврейские дети. Но скажите, пожалуйста, что мне было делать с этим сумасбродом-пулеметчиком, с которым даже капрал Дорнер не рисковал связываться?

Оглобля была нам очень нужна, потому что вода, я же говорил, стала не то чтобы спадать, как обычно бывает в такие страшные морозы, а вроде даже прибывать. И когда мы прорубали лед, она фонтаном выплескивалась из проруби.

Так что напрасно Дорнер и жандармский фельдфебель старались днем запихать под лед шпионов, диверсантов и партизан. Они сбрасывали их в воду вниз головой, а спустя некоторое время вода выбрасывала их обратно задом кверху.

Раз мне стало как-то не по себе. Один из тех, в кого стреляли, упал не вперед, а назад, и что-то теплое брызнуло мне в физиономию. То была не кровь, а что-то белое, студенистое — из его головы. Крови я почти не заметил.

Когда люди подходили к проруби, на них уже почти не оставалось никакой одежды. На мужчинах — кальсоны, на женщинах — комбинация да тоненькое трико. Были женщины, которые брели навстречу своей судьбе в теплых, с начесом штанах, доходящих до колен.

Я даже сказал Дорнеру:

— Послушай, ну эта-то уж точно не партизанка и не шпионка!

За его спиной стояла бутыль с ромом, он неожиданно — чтоб напугать — плеснул из нее в меня.

— Что ты понимаешь в этом, вонючая пехота?! Ты ведь даже и курсантом-то не был.

Тогда у меня действительно не было никакой унтер-офицерской подготовки. Меня послали на курсы только в марте следующего года.

У меня тошнота подступила к горлу, ведь я даже запаха рома не переношу. Потому я сказал:

— Господин капрал, эти-то застряли… Надо бы пропихнуть их каким-нибудь шестом.

— Ты, приятель, вроде бы что-то протявкал, — отозвался Дорнер, как обычно, грубо, но сейчас ему не до меня было. А меня это обрадовало.

В отделении не все напились; среди старших по возрасту нашлись двое или трое (из тех, кто проходил переподготовку), которые по-настоящему жалели этих несчастных и старались хоть как-то облегчить их участь. Сначала всем велели раздеваться до трико и кальсон около корчмы, но очередь получалась такая длинная, что бедняги прямо синели от мороза. И вот пожилые солдаты сжалились над ними и разрешили им идти еще полпути одетыми.

И что интересно: пока люди брели в одежде, они возмущались, протестовали, не обращая внимания на окрики. Но как только им приказывали сбросить с себя верхнюю одежду, они сразу как бы смирялись.

То Дорнер, то жандармский штабс-фельдфебель по очереди поглядывали, что творится сзади.

Один молодой человек бросился в сторону, но фельдфебель подстрелил его на бегу. Остальные уже больше не пытались следовать его примеру, потому что подстреленный парень так и лежал на виду у всех.

Но в очереди все же шумели и роптали. Все называли себя венграми, утверждали, что попали сюда по недоразумению.

— Я в первую мировую был старшим лейтенантом! — кричал один, я его отлично помню.

И у каждого были какие-то заслуги. Но удостоверений и документов уже ни у кого не было. Так что все их разговоры ничего не стоили. Находились и такие, которые шли молча. Большинство женщин рыдали.

Когда я побрел за шестом на берег, то увидел там трех женщин, которые, уцепившись друг за дружку, громко кричали и бранились, но ни одна из них не плакала. Видные были женщины и говорили по-венгерски.

— Наши мужья — венгерские армейские офицеры, — твердили они, когда к ним кто-нибудь подходил. Но бумаг, документов