— Ну и народ эти финансисты! Ведь надо же: дать в газету ложные сведения, сгубить тысячи жизней и, пользуясь крахом, захватить все дело в свои руки, — им это нипочем! Они ведь властители жизни, а мы, прочие, в счет не идем. Теперь все валят на Шмербрюхена. Ну, ясно, у бедняги покойника спина широкая, выдержит. Но надеюсь, вы этому не верите? В действительности все обстряпал Туркхеймер и никто другой.

Подошло еще несколько слушателей; Андреас, в сознании своей важности, с высоко поднятой головою, оглядывал всех.

— Это было бы уж чересчур, — заметил кто-то. — Вы так хорошо осведомлены?

— О, я свой человек у Туркхеймеров.

Небрежно бросив эти слова, он удалился. Напротив, в вестибюле биржи появилось несколько человек, постепенно набралось много народу, затем они расступились шпалерами: в глубине показался Туркхеймер. Между двумя шеренгами согнутых в три погибели, притихших янычаров вышел он, улыбаясь, в упоении властью, из той самой двери, из которой в трагическую для себя минуту вырвался на свободу Фридрих-Вильгельм Шмербрюхен. Огромная норковая шуба тяжелыми прямыми складками ниспадала до самых пят, мешая при ходьбе и придавая ему нечеловечески застывшую величавость византийских владык. Рыжеватые бакенбарды светились в солнечном луче, как издалека приметный отличительный знак его грозного могущества. На улице его встретил лишь почтительно робкий шепот. Никто из ограбленных и не подумал разразиться против Туркхеймера, против победителя, теми мятежными криками, какими был встречен несчастный Шмербрюхен. Казалось, с равнодушием тирана шагает он по склоненным выям своих современников: пускай ненавидят, лишь бы боялись. Ходили слухи, будто за этот день он заработал шесть раз по сто тысяч. Кое-кто допускал, что только по восемьдесят тысяч, зато другие, не смущаясь, говорили о пяти миллионах.

Туркхеймер удалился пешком, он двигался медленно, ему мешала тяжеловесная пышность одеяния. Элегантное ландо с турком, размахивающим саблей на дверцах, и с кучером в серебристо-зеленой ливрее следовало на почтительном расстоянии. Серебристо-зеленый лакей шел в трех шагах от Туркхеймера.

Напрасно пытался Андреас поймать взор великого человека; зато несколько знакомых завсегдатаев биржи поздоровались с Андреасом. Он пожал руку Зюсу и Душницкому.

— Бесподобный ход! — сказал он. — Чисто туркхеймеровский!

— Это называется аферой, — с кислой миной возразил Зюс, зато Душницкий, который заработал на этой операции, самодовольно улыбнулся.

— Шмербрюхен с его подлой фальшивкой тоже приложил руку к этому делу, — сказал он.

— Неужели вы так думаете? — воскликнул Андреас. — Ну и народ эти финансисты! Ведь надо же: дать в газеты ложные сведения…

Он опять высказал свое убеждение, что мудрый незнакомец не кто иной, как Туркхеймер. Затем покинул удивленных слушателей. По дороге ему попался Кафлиш из «Ночного курьера».

— Добрый день, маэстро. Вам тоже повезло?

— А как же иначе? Ведь это же было ясно, что сегодня Туркхеймер внесет оздоровление в это предприятие.

— Ну и хитрец же вы!

— Он мне вчера сам сказал.

— Вы шутите!

Кафлиш широко открыл глаза и рот.

— Неужто вы тоже поверили басне о шмербрюхенской фальшивке, которую Иекузер преподнес своим наивным читателям? — спросил Андреас. Он еще раз повторил свое изречение: — Ну и народ эти финансисты! Ведь надо же: дать в газеты…

— Значит, Туркхеймер сам все обстряпал? — спросил журналист; он все еще сомневался. — Ну, допустим, что так.

И он открыл свою записную книжку. Андреас струсил:

— Что вы делаете? Надеюсь, вы…

— А что здесь такого?

Кафлиш уже писал.

— …не собираетесь разглашать то, что я сообщил вам совершенно конфиденциально?

— Пусть будет конфиденциально. А для чего вы мне сообщали, раз этого нельзя разглашать? И для чего Туркхеймер вам сообщал? Уж, конечно, он понимал, что вы не способны держать язык за зубами, а это ему как раз и надобно. Вы его не знаете, он тщеславен, как все великие люди, и желает, чтобы публика догадывалась о его делах, но не имела неоспоримых доказательств. А вы, маэстро, вообразили, будто он из чистейшего добродушия выбалтывает вам свои самые сокровенные тайны. Ох, уж эти мне поэты! Если на вас случайно не снизойдет вдохновение, то вы ничего ровно не понимаете!

Кафлиш исчез. Андреас оглянулся, ища Туркхеймера; его житейский нюх подсказывал ему, что нельзя упустить момент, что обязательно надо попасться на глаза победителю в минуту его торжества. Он нагнал его у памятника Фридриху Великому и, описав дугу, перешел к нему через улицу, озабоченный тем, как бы поклониться вовремя, когда его поклон будет замечен. Туркхеймер приветливо подозвал его.

— Вы должны мне бутылку сельтерской, — сказал он.

Молодой человек не мог сразу ответить: гордость и счастье душили его. Не сгибая шеи, высокомерно щурился он на прохожих, которые видели его рядом с одним из властителей века.

— Только бутылку сельтерской? — наконец выговорил он. — О господин генеральный консул, вы и не подозреваете, как много я вам должен. До какой степени ценно для писателя знакомство с таким гением действия, как вы, — этого даже не скажешь! Пусть моралисты мелют всякий вздор о ложных газетных сведениях, об обмане общественного мнения и ограбленном населении. Для меня в вашей личности и в вашей деятельности самое важное — эстетическая сторона. Вы даете возможность нам, пигмеям современности, созерцать тип победителя, человека эпохи возрождения!

— Ну, ну, — скромно возразил Туркхеймер, однако он был приятно польщен и выставил немножко сильнее свое брюшко. Андреас искренне воодушевился.

— Я далек от низкопоклонства, но позвольте вам прямо сказать, господин генеральный консул: вы великий человек!

— Всегда им был! Ах, маэстро, прекрасная афера, проведенная вами сегодня, верно, чуточку опьянила вашу поэтическую душу, и вы уже витаете в эмпиреях.

— А разве очень много? — спросил Андреас дрожащим голосом.

— Чего много?

— Того, что я… ну, что я заработал на Золотых Трясинах.

— При скромных требованиях достаточно. Потерпите еще денек, другой, и я обещаю вам… ну, скажем…

— Скажем?

Андреас затаил дыхание. Туркхеймер щелкнул пальцами и шутливо наобум бросил:

— Скажем — тридцать тысяч.

— Тридцать тысяч!

Андреас подпрыгнул. Чтобы не завопить от радости, он до боли закусил губу. Затем, став очень серьезным, подумал, что стоит на пороге важных событий. Это уже не деньги на карманные расходы; он, очевидно, начал приобретать состояние игрой на бирже. Обстановка квартиры на Люцовштрассе, тисненая кожаная мебель, резная позолоченная кровать в стиле Людовика XV в эту минуту словно спустились к нему на веревочках из некиих высших сфер: