Заметив в руках у Дорнера винтовку со штыком, а может быть, четыре костяные звездочки у него на петлицах, она начала пятиться. Но дверь уже не успела закрыть — господин капрал настиг женщину.

— Ты подсматривала? А? — зловеще прошептал он. Затем послышался вопль и… все стихло. Дорнер молча втиснул женщину в темную комнату. Я видел только его спину. Он тут же вышел и вытер штык о свисающий конец скатерти.

Не говоря больше ни слова, Дорнер направился к выходу.

Я погасил электричество и притворил дверь.

Мне было жалко, что бутылку осушили без меня, а наши ребята ни о чем не спрашивали.

Внизу мы построились и зашагали в ногу: левой-правой, левой-правой. Никто из нас не проронил ни слова.

— Черт побери, даже пуговицу пришить негде! — раздраженно проворчал Дорнер после долгого молчания.

О морозе мы уже больше не говорили до самого рассвета. Мы совсем забыли о холоде. Наконец стало светать.

Вместе

Проходили месяцы. Они по очереди изливали друг другу душу, но достаточно им было погрузиться в долгое молчание, как, несмотря на приход весны, они по-прежнему оказывались во власти мучившей их мысли: «Почему все же только мы, четверо?»

И не столько даже почему я, или ты, или почему он! На это можно было найти ответ. Но почему мы, вчетвером, вместе?! Почему именно мы вчетвером? Ведь мы же до этого никогда и не встречались.

Только прапорщик да капрал выяснили, что за девять месяцев до случившегося оба они были в одной учебной роте: Поздор — кадетом, а Сабо — новобранцем. Поздору не пришло бы это в голову, если бы Сабо не напомнил ему об этом.

Разумеется, много говорили о женщинах. Вообще о женщинах. И о конкретных случаях. О мимолетных связях. В заключение давалась оценка, так сказать, «обобщение опыта».

Разговоры на эту тему вели главным образом Поздор и Сабо.

Бюки если иногда и прислушивался, то после одной-двух историй хмурил брови и с презрением отворачивался. В такие дискуссии он не вступал.

Другой женатый человек иногда принимал участие в перемывании женских косточек. Однако там, где следовало бы сослаться на свой собственный опыт, он всегда в начале или в конце рассказа говорил: «Когда я был холостым…»

Сон и молчание занимали половину их времени. Две мысли незримо кочевали от одного к другому, может быть, и не вместе, не одновременно, не как близнецы, но и не обособленно, а словно держась за руки. Или, еще вернее, как тени, — друг за дружкой.

«Я-то ни в чем не виновен. Судьба не сможет запятнать меня. А вот вы? Какие ужасные, жестокие часы выпали вам на долю?! Я-то по принуждению все делал, вот и нахожусь здесь, под одной крышей с вами, дышу с вами одним воздухом».

Когда факты и мысли, на них основанные, можно держать при себе, а не высказывать вслух, то и примитивно мыслящий человек стремится к высокому стилю.

А также тогда, когда он желает ввести кого-то в заблуждение.

«Я знать не знаю, кто тут доносчик, соглядатай, готовый оболгать и предать меня, кто ждет с нетерпением, чтобы я размяк, разоткровенничался и дал бы ему пищу для доноса».

Но стоило кому-либо заговорить, и уже никак не удавалось держать в узде свои мысли, думы. Даже если за тобой кто-то все записывает, невозможно отказать себе в удовольствии предаться воспоминаниям. А уж тем более если тебе есть чем удивить своих слушателей.

Как трудно иногда бывает среди ночи, в момент неожиданного просветления, заставить себя молчать только потому, что остальные трое спят.

«О, только бы не забыть рассказать об этом утром!»

И потому тайное не могло оставаться здесь тайным.

Бюки

Человек, конечно, не способен держать в памяти каждое утро своей жизни, но то утро, которое началось для него смертельной опасностью, он никогда не забудет. Помнит он и то утро, которое, быстро промелькнув, принесло ему радость.

Давно я не чувствовал себя так хорошо, таким свежим и полным сил: я шел пружинистым шагом, под ногами у меня весело поскрипывал снег.

Поздно было или еще рано, я не знал, но у меня было такое ощущение, будто что-то произошло или должно произойти, — одним словом, мне не хотелось опаздывать. Движимый каким-то подсознательным чувством, я вышел из дому пораньше и добрался до банского дворца, опередив других офицеров. Точнее говоря, господа офицеры, остававшиеся там на ночь, еще и не вставали, когда я уже сел к своему рабочему столу. Охране это было известно, и первого посетителя направили ко мне.

Накануне никто не приходил с жалобой, и этот ранний жалобщик невольно вызвал у меня подозрение.

— Это из тех, — сказал мне посыльный.

Вооруженный охранник ввел в комнату, поддерживая его под руку, мужчину в черном, немного старомодном пальто городского покроя с меховым воротником и каким-то тюрбаном на голове.

— Что случилось?

— Могу я сесть?

Я придвинул ему стул, хотя сразу понял, что передо мной еврей. Тюрбан был намотан у него из простыни и полотенца, сквозь которые проступала кровь.

— Меня застрелили, но я воскрес, чтобы прийти сюда и заявить: двух моих дочерей убили, а жену закололи штыком!

Говорил он с трудом, и рассказ его прозвучал неправдоподобно. Я чуть было не крикнул ему: «Что за чертовщину ты несешь?!» Но о мистификации, конечно, не могло быть и речи: передо мной сидел человек, ослабевший от потери крови.

Я составил протокол, который одновременно явился и описанием преступления, совершенного тремя людьми в военной форме.

— Это были венгерские солдаты?

— Нет, прошу покорно, — уклонился от прямого ответа электромонтер, — это были трое мужчин, одетых в венгерскую военную форму.

Когда я доложил господину полковнику эту подробность показаний пострадавшего, он даже пальцами прищелкнул:

— Какая наглость!

Его замечание прозвучало так, будто частично относилось и ко мне. Меня это разозлило, но прямо спросить его об этом я не рискнул.

— Можно идти? — спросил я через несколько минут.

Грашши стоял спиной ко мне и глядел в окно. Разрешения идти я попросил не по форме — я просто задал вопрос.

— Я вас не задерживаю! — отрубил он, даже не взглянув на меня.

Мне тогда уже было известно о ночном совещании офицеров, да и ему уже, наверно, доложили, что я отсутствовал.

Утро прошло так, что я даже минутки урвать не смог, чтобы позвонить домой: ко мне один за другим тянулись жалобщики и пострадавшие.

У остальных господ офицеров тоже дел оказалось