Ни с кем из них Абай не стал заводить личных бесед. Когда гостям был подан кумыс, он, словно бы в глубоком раздумье, ни на кого не глядя, высоко подняв свое задумчивое лицо, заговорил:

- Не счесть нужд и горестей, бед и несчастий казахскому народу! Разве не толстосумы были одной из главных бед его? Разве не аткаминеры, волостные, беки и бии, ханы и судьи? В городе его унижает чиновник, со стороны притесняет аким, здесь, в своей среде, не дают покоя взяточники, словно собаки, лающие на дворе. Найдется ли кто-нибудь, способный подумать о нуждах, тяготах собственного народа? Не о своей шкуре, богатстве и власти?..

Все это Абай говорил с горячим гневом, с явным укором для своих слушателей, прямо задевая их честолюбие. Казалось, он был на самой вершине душевного волнения, какого-то даже особо гневного вдохновения. Эти жаркие искры не могли не породить настоящего, чистого пламени - и глубину мысли, и особенные, поэтические слова, которые рождаются только в душе настоящего акына:

- Благие деяния возвышают человека, как бы высоко он ни взлетел прежде! Не всякое высокое положение достигается неправедным путем. Если ты человек изначально - не станешь пробивать себе путь собачьим унижением, облизывать пятки хозяину. Достойная должность сама найдет тебя, если ты добьешься уважения людей.

Сказав это, Абай обвел волостных, рассевшихся в круг, острым, горящим взглядом. Дальше он продолжал уже стихами, поскольку именно язык акына мог выразить столь бурно кипящую мысль:

Высокое стремление - высокая скала. И сокол, и змея взобраться на вершину, Решившись, смогут оба:

Один - крылом взмахнув, другая же - ползком.

Но кем же станешь ты, вершину покорив?

Змеей ли, соколом народ тебя запомнит?35

Сказав так, Абай надолго умолк. Молчали и акимы: хитрые, коварные, обычно охочие до всяких наговоров, не жадные на хулу, теперь они не знали, что и ответить перед таким строгим судьей. Все без исключения ощутили одно: его слова были, как удар камчи, удар наотмашь, удар по голове. Нечего им было сказать в ответ - они могли только сидеть с мрачным, кичливым видом, надутые, всем своим существом выражая обиду.

Абай был далек от мысли вступать с ними в препирательства, равно как и оказывать им дальнейшее гостеприимство. Накинув чапан, он поманил ладонью Баймагамбета. Тот встал, и вскоре оба они вышли наружу. Посидев еще недолго в молчании, разошлись и остальные.

На следующий день по Карамоле поползли слухи: мол, волостные приехали проведать Абая, а тот опозорил их, надерзил, наговорил всяческих обидных речений им прямо в лицо! Несколько человек, среди них вездесущий Ракыш, зашли к Оразбаю, чтоб нажаловаться ему. Тот немедленно дал им свой ответ:

- Нечего было вам унижаться перед ним! Так вам и надо, все получили по заслугам. Это вам в награду за то, что преклонялись перед Абаем. Попомните мои слова: еще немало настрадаетесь от него. Только не говорите потом, что Ораз-бай не предостерегал вас.

Говоря все это, Оразбай не скрывал язвительной улыбки, впрочем, к концу своей речи он, будто бы тяготясь собственными словами, опустил голову и замолчал.

Было о чем подумать... Одним ударом Абай разрубил все сети, столь тщательно сплетенные, все оковы, возведенные хитроумными уловками, коварными наговорами и нападками, в пух и в прах единым взмахом разнес. Вот о чем сожалел, чем терзался Оразбай! Но все ли потеряно? Не может быть! Должен найтись какой-то иной способ свалить Абая.

Размышляя про себя, мало-помалу Оразбай ясно представил себе, как он это сделает: ведь не даром он якшался со всеми, кому Абай был ненавистен, - волостными и богатыми старшинами, воротилами края, выстроил с ними самое теплое, самое доверительное приятельство. Тем самым Ораз-бай будто бы уже выкопал глубокий ров, куда в конце концов он и свалит Абая - пусть это и не вышло здесь и теперь, в Карамоле.

Утешив себя такой мыслью, он ждал окончания чрезвычайного схода уже без волнения и суеты.

5

Нынешняя зима, похоже, выдалась теплой, что радовало и людей, и скот. В середине декабря еще стояли ясные, безоблачные дни. Лишь рыхлые сугробы, редкими пятнами наметенные на джайлау, да легкий мороз указывали на то, что пора приступать к согыму.

Дело это аул Абая в Акшокы начал неспешно, без суеты. За последние три-четыре дня забили лошадей, яловых коров, баранов - все сплошь недойный, нестельный скот. Айгерим распорядилась засыпать зимним кормом клети, навесы, заездные постройки, что аульные и делали с утра до вечера. Кое-что тревожило ее, и Айгерим сказала об этом Злихе и Баймагамбету.

- Только бы гостей Бог не послал! - говорила она, смеясь. - Разве наш Абай-ага посмотрит, что всюду такой бедлам? Пусть даже сорок человек приедет, без дастархана не отпустит. А где мясо хранится, где его варят, - поди сейчас разбери!

Айгерим не в укор Абаю говорила, не просто тревожилась о гостях, которых, впрочем, пока и не было, а всего лишь хотела напомнить аульным о будущих днях, полных забот. Чтобы все ее помощники, джигиты да молодые келин, работали хорошо и споро.

Но, как чувствовала, будто как раз и накликала гостей на свою беду. Именно сегодня они и нагрянули - с низины, с гор, со всех сторон!

Приехал Акылбай из Байгабыла, захватив с собой еще и целую ватагу товарищей. Словно сговорившись с ними, приехали Уайс из кереев и Бейсембай из топаев, уже несколько лет как названные Абаем акынами. Все группы спешились почти в одно и то же время, около полудня, тотчас вкусили обеденной трапезы, попили дневного чая. На ночлег их определили в гостевых и соседских юртах и даже в одном очаге молодых.

- И зачем я только сказала, чтобы не было гостей! Вот и вышло все наоборот... - призналась Айгерим Злихе, все же радуясь тому, что в дом, хоть и нежданно, пришло большое веселье. - Теперь уж принимайте, как полагается! Скажите соседям, невесткам, да и тем, кто возле казана стоит, - пусть побольше кладут туда мяса. И обязательно напомните,