быть нескромным, но я сказал: «Я мог бы отвести вас в своей коляске, вы сможете сойти, где вам нужно». «Ну ладно, — ответил он, казалось, обрадовавшись и смутившись одновременно. — Но ведь вы высадите меня у озера, мне нужно побыть одному». У озера он вышел, я же поехал в коляске дальше; но желание посмотреть с параллельной аллеи на ту, с кем мой друг приехал попрощаться, было выше моих сил. Время шло, никто не появлялся; Жак прогуливался по берегу, поглядывая то на воду, то на какое-нибудь высокое дерево, то снова на воду. Шел он то быстро, то замедляя шаг, примерно через полчаса я увидел, что он возвращается, но не как разочарованный любовник, напрасно прождавший[234] возлюбленную, а с высоко поднятой головой, с победоносным видом, быстрым шагом. Я ничего не понимал, ломал голову, а потом и думать забыл об этом случае. В прошлом году мой приятель Л., которого назначили послом в X., приехал на месяц в Париж, остановившись в своем особняке на углу Люксембургского сада, куда я ежедневно заходил с ним повидаться; однажды, выходя от него под вечер, я столкнулся с Жаком Лефельдом, которого давно не видел и который, похоже, был совсем не рад нашей встрече. Он быстро откланялся. Я вернулся домой с испорченным настроением. На следующий день в тот же час я встретил его снова, он хотел было проскользнуть незамеченным, но я его остановил. Дождь, который уже давно собирался, вдруг полил как из ведра, мы зашли укрыться в Музей Люксембургского сада[235]. «Я не видел вас с тех пор, как имел удовольствие проехаться с вами до Булонского леса, — сказал я. — Не будет ли слишком нескромно, если я поинтересуюсь, что вы там делали?» Жак вдруг оробел[236], чуть покраснел. «Наверное, я покажусь вам глупцом, сказал он с мягкой улыбкой. — Но скажу вам, что, когда я во второй раз ужинал в шале на Острове, где мне было так грустно, озеро, которое никогда меня особенно не волновало, показалось мне столь прекрасным, что на следующий день я не мог отказать себе в удовольствии его увидеть. Я был влюблен в него целых две недели. Я не знал, по какой дорожке лучше пойти, чтобы не встретить никого из знакомых, ибо, если бы я был не один, оно мне ничего не сказало бы. В тот день, когда вы меня подвезли, мне предстояло уехать. Мне не хотелось его оставлять, не попрощавшись. Кроме того[237], прежде чем покинуть Париж, мне хотелось подвести итоги за прошедший год[238]. А для этого, чтобы мне хватило сил мысленно охватить этот год, понять его, вынести о нем суждение, ничто не могло сравниться с этой меланхолической экзальтацией, которую я испытывал на берегу величественных вод, в которые был влюблен и где в тот вечер столь грустно покоилось небо между лебедями[239] и лодками, что плыли[240] мимо, оторвавшись, подобно моим мыслям, от земли — между прибрежными[241] травами и цветами, еще более упоительными в эти мгновения, что следуют за заходом солнца, и до неистовства[242] реальными. Подобно молодому гребцу[243], который, предоставив грести своему спутнику, вытянулся в глубине лодки, мой ум предавался одновременно[244] усладам скорости и покоя, ловко скользя по поверхностям столь же величественным и столь же победоносным, как эти волшебные воды, уже охлажденные ночной[245] прохладой, но все еще сияющие уходящим светом[246]. Воздух, что парил над водами, был столь мягок. А ведь ум, не правда ли, подобен воздуху. Сколь необъятными[247] бы ни были пространства, которые вы перед ним открываете, он их заполняет. И ум, что сжимается от слишком близкого присутствия собеседника, какой-то корысти или препятствия, свободно, радостно, суверенно убегает в бесконечные высоты[248] и без всякого усилия с умопомрачительной скоростью поднимается вверх по течению воды и времени».

«Не позволительно ли будет вернуться?» — сказал я ему. [На этом рукопись обрывается. — Примеч. Л. Ф.]

В преисподней

Эта отложенная пиеса представляет собой диалог мертвых или диалог ораторов о гомосексуализме (в беседе участвуют Самсон Келий-Кейлюс и современник Пруста Эрнест Ренан, скончавшийся в 1892 году). Это своего рода школьное упражнение, выполненное и спародированное по всем правилам жанра, на запретную для школы тему; по сравнению с этим диалогом выпускное сочинение Жизель в романе «Под сенью девушек в цвету» (Recherche, t. II, р. 264–268), где Софокл описывал Преисподнюю Расину, дабы утешить последнего по случаю провала «Аталии», покажется совершенно невинным. Очевидно, что в этой велеречивой оратории ученых мужей предвосхищается спор между Шарлю и Бришо (здесь это Келий и Ренан) на эту же тему, что происходит после прослушивания септета г. Вердюренов (Recherche, t. III, р. 800-813). Также здесь впервые возникает потрясающий стих Виньи, который позднее станет эпиграфом к «Содому и Гоморре»: «Женщина возымеет Гоморру, мужчина — Содом» Равно как поэзия, названная здесь фиктивным Ренаном «божественным безумием», сливается с felix culpa, с этой «счастливой виной», в которой католическая религия усматривает первородный грех, дозволивший искупление. В названии фрагмента «В преисподней» — совмещаются ситуация древнего мифа, обеспечивающая саму возможность диалога мертвых, с темой наказания, угрожающего таким отверженным, как Кейлюс.

В некоторых новеллах, как опубликованных, так и неизданных, предпринимается попытка обеспечить возможность признания гомосексуальности в миг агонии, развенчивающей виновность в предсмертном свете: здесь шаг в эту сторону сделан благодаря языческому представлению загробного мира, где можно беседовать на расстоянии, с точки зрения Сириуса, когда уже ничего не пережить, в то время как в жизни подобные ситуации достигают предела терпимого.

Здесь также неоднократно возникают известные моменты из контекста молодости Пруста. Келий, чье имя наводит на мысль о графе де Келюсе, миньоне Генриха III, — имя этого персонажа пишется иногда как «Келий» в соответствии с традицией, восходящей к Пьеру де Л'Этуаль. — возникает в связи с дуэлью миньонов Бюсси. изображенной, в частности, в романе Дюма «Графиня де Монсоро» (Les Grands Romans d’Alexandre Dumas: La Reine Margot, La Dame de Monsoreau, Paris, Robert Laffont, coll. «Bouquins», 1992, p. 1235–1236 et 1257). Пруст знал этот роман, в переписке (Correspondance, t. I, p. 245) он осуждал пьесу, поставленную по его мотивам; он перечитывал роман в 1896 году (t. II, р. 106);