Принц тоже менялся. Как бы не видя убитых и умирающих, он сказал, радостно улыбаясь не обращавшей на него никакого внимания Прелестной-Как-Цветок:

— И теперь, значит, уже неважно, хорошо ли я вижу? Ведь мне не придется быть Богом. Нет, не придется? Да? Правда?

Прижавшись к полу щекой, Мудрейший пробормотал:

— Внутри все в крови. Он жалит, как скорпион.

Далеко от Дворца, там, куда только случайно бы долетела шальная стрела, Лжец вскарабкался на стену, которая, словно тропа, шла чуть ниже крон пальм и доходила до главного русла реки. Стоя на ней, повернувшись лицом к террасе, он начал неукротимо и яростно жестикулировать, без слов, движениями и мимикой показывая, как можно выжить и почему нужно жить. Стрелки, опустошившие колчаны, стояли у парапета и ждали, что им прикажет Прелестная-Как-Цветок; но она, подняв руки и приоткрыв рот, смотрела по-прежнему зачарованно на Лжеца.

Уверенно, отчетливо слышимым голосом Мудрейший вынес свое заключение:

— Он болен. У него патологическая тяга к смерти.

Улыбка на лице Принца была немыслимо широкой.

— А теперь можно пойти попить?

— Да, конечно, малыш, — не слыша себя, ответила, двинувшись к парапету, Прелестная-Как-Цветок.

— Тяга к смерти. И пусть, и все равно…

Стрелки смотрели на нее в ожидании. А она тоже менялась. Вся округлилась — словно пополнела. Волосы и глаза заблестели. Впалые щеки обрели форму. И вся она засияла, заискрилась, будто забил вдруг, волнуя и источая свой аромат, таившийся в ее теле благоуханный источник. Вызванные зарождающейся улыбкой, на щеках появились ямочки. Нежный румянец медленно заливал лицо. Распахнув руки и воздев вверх покрытые хной ладошки, словно бы чая откровения, она договорила:

— …и все равно. Нам нужно идти к Нему и говорить с Ним.