Ламме чуть было уже не спрыгнул с палубы на лёд, но один солдат удержал его, схватив за плащ. Он кричал, плакал, умолял, чтобы ему позволили уйти. Но профос сказал ему:

— Если ты уйдёшь с корабля, тебя повесят.

Ламме всё-таки хотел броситься на лёд, но один старый гёз удержал его, говоря:

— Сходни мокры, ты промочишь себе ноги.

И Ламме упал на свой зад, безутешно плача и твердя:

— Моя жена, моя жена! Пустите меня к моей жене!

— Ещё увидишься с ней, — сказал Уленшпигель, — она любит тебя, но бога любит больше, чем тебя.

— Чертовка упрямая! — кричал Ламме. — Если она любит бога больше, чем мужа, зачем она является мне такой прелестной и вожделенной. А если она меня любит, то зачем покидает.

— Можешь ты видеть дно в глубоком колодце? — спросил Уленшпигель.

— Горе мне, — стонал Ламме, — я скоро умру.

И, бледный и возбуждённый, он остался на палубе.

Между тем приблизились люди Симонен-Боля с сильной артиллерией.

Они обстреливали корабль, который отвечал им. И ядра их разбили весь лёд кругом. Вечером пошёл тёплый дождь.

Ветер дул с запада, море бурлило подо льдом и поднимало здоровенные льдины, которые сталкивались, поднимались, падали, громоздились друг на друга: и это было небезопасно для корабля, который, едва заря разогнала ночные тучи, поднял свои полотняные крылья, как вольная птица, и поплыл навстречу открытому морю.

Здесь они присоединились к флоту господина де Люме де ла Марк[184], адмирала Голландии и Зеландии, в качестве главнокомандующего, несшего фонарь на мачте своего корабля.

— Посмотри на него хорошенько, сын мой, — сказал Уленшпигель, — этот тебя не пощадит, если ты вздумаешь, вопреки приказу, уйти с корабля. Слышишь, точно гром, гремит его голос. Смотри, какой он громадный, широкоплечий. Обрати внимание на его длинные руки с крючковатыми ногтями. Посмотри на его глаза, круглые, холодные орлиные глаза, посмотри на его длинную остроконечную бороду, которую он не будет стричь до тех пор, пока не перевешает всех попов и монахов, чтобы отомстить за обоих казнённых графов. Смотри, — он страшен и жесток; он без долгих слов повесит тебя, если ты будешь вечно ныть и визжать: «жена моя».

— Сын мой, — сказал Ламме, — бывает, что о верёвке для ближнего говорит тот, у кого шея уже обвита пеньковым воротником.

— Ты первый его наденешь: таково моё дружеское пожелание, — сказал Уленшпигель.

— Я увижу, как ты, вися на верёвке, высунешь на аршин из пасти твой ядовитый язык.

И им обоим казалось, что они шутят.

В этот день корабль Трелона захватил бискайское судно, нагружённое ртутью, золотым песком, винами и пряностями. И оно было вышелушено и очищено от экипажа и груза, как бычья кость под зубами льва.

В это же время герцог Альба наложил на Нидерланды гнусные и жестокие налоги[185], обязав всех обывателей, продающих своё движимое и недвижимое имущество, платить тысячу флоринов с десяти тысяч. И налог этот стал постоянным. Все продавцы и покупатели чего бы то ни было вынуждены были платить королю десятую долю продажной цены. И в народе говорили, что товар, перепроданный десять раз в течение недели, целиком достаётся королю.

Так шли к гибели и разрушению торговля и промышленность.

И гёзы взяли Бриль, морскую крепость, которая была названа рассадником свободы.

II

В первые дни мая под ясным небом гордо несся корабль по волнам. Уленшпигель пел:

Пепел Клааса стучит в моё сердце...

В нашу страну ворвались палачи.

Силу, меч и огонь против нас обратили.

Подлых шпионов купили они.

Там, где царили мир и любовь,

Сеют доносы они, недоверье...

Смерть живодёрам! Бей, барабан,

Бей, барабан войны!

Да здравствуют гёзы! Бей, барабан!

Крепость Бриль — в наших руках!

Взят и Флиссинген, к Шельде ключ!

Милостив бог, — и Камп-Вере наш!

Что ж молчали зеландские пушки?.. —

Есть у нас порох и пули,

Есть и ядра из чугуна...

С нами господь! Кто ж устоит против нас?

Бей, барабан — барабан войны и победы!

Да здравствуют гёзы! Бей, барабан!

Меч обнажён. Будь бесстрашным, сердце,

Твёрдой, рука! Меч обнажён.

Долой десятину — разоренье народа!

Смерть палачу! Петлю ворам!

Клятвопреступному королю — мятеж!

Мы подняли меч за наши права.

За очаг наш, за жён и детей

Меч обнажён... Бей, барабан!

Сердце бесстрашно, рука тверда.

Долой десятину! Долой позорную милость!

Бей, барабан войны! Бей, барабан, бей!

— Да, друзья и братцы, — говорил Уленшпигель, — да, в Антверпене перед ратушей они соорудили великолепный помост, покрытый красным сукном; на нём, точно король, восседает герцог Альба на троне, окружённый своими солдатами и челядью. Когда он хочет благосклонно улыбнуться, он делает кислую рожу. Бей в барабан, зови на войну!

...Вот он дарует милость и прошение. Молчите и слушайте. Его золочёный панцирь сверкает на солнце, главный профос верхом на коне рядом с балдахином; вот глашатай со своими литаврщиками; он читает: прощение всем, за кем нет греха, прочие будут наказаны без пощады.

...Слушайте, братцы: он читает указ, коим предписывается, под страхом обвинения в мятеже, уплата десятины и двадцатины.

И Уленшпигель запел:

Герцог! Слышишь ли голос народа,

Грозный ропот его? Он растёт, как прибой

В час, когда надвигается буря.

Довольно денег, довольно крови!

Довольно поборов!.. Бей, барабан!

Меч обнажён. Бей, барабан погребальный!

Ты вонзаешь свой коготь в кровоточащую рану.

Грабишь убитых тобой... Иль чтоб кровь нашу пить.

Надо тебе растворить в ней все золото наше?!

Шли мы правой стезёю: верность хранили

Мы королю. Но — клятвопреступник король,

Так свободны и мы от присяги!.. Бей, барабан войны!

Герцог Альба, герцог кровавый!

Посмотри: на замке все ларьки и лавчонки.

Посмотри: пивовар, бакалейщик и пекарь

Торговать перестали, платить не желая налогов.

Ты идёшь — поклонился тебе по дороге

Хоть один человек?.. Видишь сам, как дыханье чумы,

Ненависть и презренье народа тебя окружают...

Земли