— Понимаю, — сказал я решительно. — Я буду иметь дело со всеми владельцами — по сути, я и буду мыть им руки; и ты не хочешь, чтобы я опростоволосился.

— Что ж, — ответил он, вглядываясь в меня своими голубыми глазами, — все-таки об этом лучше знать сразу.

— Об этом лучше знать сразу, — вторил я.

И он был прав.

Глава пятая

Я вышел в ночную тьму твердым шагом, с новой уверенностью. Меня ждало интервью, все было определенно — первая определенная вещь в моей новой жизни; и я чувствовал, что перед сном должен рассказать об этом Ли. В былые времена Ли немало мне помогал — если на то пошло, помогал всем. Его влияние наверняка можно найти в истоках творческого пути всех писателей моего десятилетия — у всех, кто написал что-то сколько-нибудь приличное, и у некоторых из тех, кто так и не расцвел. Он оказывал мне материальную помощь, какую мог дать профессиональный рецензент издательства, пока его профессиональная репутация не пошатнулась, и советами способствовал как никто другой. Со временем я стал стыдиться этой односторонней дружбы. Отчасти поэтому я и сбежал от толпы — в хижину на опушке леса и ко всему прочему, что теперь кажется юношеской глупостью. Я стремился жить один, не зависеть от чужой помощи, пока не смогу отплатить хоть как-то. Естественный итог: я растерял почти всех друзей и остался гол как сокол.

Вокруг простирался неохватный город — неохватная тьма. Мимо спешили люди — тысячи людей, и все со своими делами, своими целями, знакомыми, чтобы беседовать, проводить время. Но у меня не было никого. В этом неохватном городе, неохватной тьме для меня не было дома. Только фасады, пусто глядящие окна, закрытые двери, но внутри — ничего: ни комнат, ни укромного уголка. Здания ничего для меня не значили — не больше земли, на которой стояли. Ли оставался единственным, мысль о ком не была сродни воспоминаниям о старой завалявшейся паре перчаток.

Где он только не жил. Будучи профессиональным читателем, он оценивал коммерческий потенциал рукописей, которые неизвестные авторы слали его работодателю, и, полагаю, имел план на жизнь — план, по которому оказывался в радиусе некоторых мест через вроде бы непредсказуемые, но наверняка обоснованные периоды времени. Казалось всего лишь удачным совпадением застать его тем вечером в комнатушке в одном из переулков Блумсбери. Он небрежно раскинулся в плетеном кресле, окруженный ворохами рукописи — серого шрифта в пене грязной бумаги. Он поднял взгляд на меня, когда я ступил на его порог.

— Здравствуй! — воскликнул он. — Что тебя привело? Принес рукопись? — он неопределенно обвел рукой комнату. — Найди где присесть.

На полу рядом с ним стояла бутылка кларета. Он взял ее за горлышко и передал мне.

Затем снова опустил глаза и продолжил чтение. Я снял с кресла три увесистые стопки формата фолио и уселся позади него. Он читал дальше.

— Этого жилья я еще не видел, — сказал я, лишь бы сказать хоть что-нибудь.

Мебели было не то чтобы много, но стояла она где попало. Большой сервант красного дерева; обычный стол; удивительный складной умывальник; книжный шкаф, плетеное кресло и еще три сиденья, все — из разных гарнитуров. На мраморной каминной полке стояли три репродукции голландских мастеров; на окнах — полосатые шторы. Между ними висело дешевое зеркало квадратной формы, над ним бритва. На полу, на креслах, на серванте, на незаправленной постели — изобилие рукописей.

Он что-то накорябал на голубой бумажке и начал скручивать сигарету. Снял очки, протер, зажмурил глаза.

— Что ж, а как дела в Сассексе? — спросил он.

Меня вдруг захлестнула, по сути, ностальгия. Стало ошеломительно ясно, что я действительно схожу со старой колеи, окончательно разрываю с прежней жизнью. Понимаете, Ли символизировал все самое лучшее в образе мыслей, который я теперь отбрасывал. Он символизировал благородные устремления. Мрачность, тяжелые думы — все эти ребячьи свойства привнесены мной. Было даже совестно признаваться ему, что… что я собирался начать жить. Привлекательность настоящей жизни поблекла, будто погасла одна из двух свечей, при свете коих я читал. Но я все-таки сказал, что наконец нашел работу.

— О, поздравляю, — ответил он.

— Понимаешь, — начал я оправдываться прежде возражений, которые он и не успел еще сформулировать, — это будет полезно даже для моего творчества: я еще толком не повидал жизнь, чтобы…

— О, ну конечно, — ответил он, — это полезно. Должно быть, тебе пришлось совсем непросто.

Это мне показалось отвратительно несправедливым. Я пошел в «Час» не потому, что устал от бедности, а по другим причинам: я чувствовал, как гибнет моя душа.

— Тут ты ошибаешься, — сказал я. И все объяснил.

— Да-да, — ответил он, но я так и представлял, как про себя он добавляет: «Все так говорят».

И я рассердился. В какой-то мере я всегда жил с оглядкой на мнение Ли. Много лет я писал не только на свой вкус, но и на его, и его холодность остудила мой пыл. Он думал, я не вкладываю в работу душу, а я не хотел, чтобы Ли так обо мне думал. Я попытался это объяснить, но было трудно, а он не шел навстречу.

Я знал, что он помогал подняться на крыло и другим, только чтобы в конце концов увидеть, как они растворяются в безвестности. А теперь он так думал и обо мне…

— Послушай, — сказал он, вдруг меняя тему, — взгляни-ка на это.

Он бросил мне на колени тяжелую, перевязанную ленточкой стопку бумаги и продолжил готовить отчет о продаваемости книги. По его мнению, она была слишком утонченна и хороша, чтобы заинтересовать целевую аудиторию его издателя. Я принялся читать, чтобы отвлечься от своих мыслей. Перед мысленным взором до сих пор стоят тот жирный почерк и черные буквы. Видимо, вещь была неплоха, но, наверное, не настолько, как мне показалось тогда — я уже не помню из нее ни слова, зато помню, как мы потом повздорили: я стоял за публикацию, а он — против. Я думал о несчастном авторе, чья судьба зависла на волоске. Его потенциал так и остался жалким зернышком, скрытым в сердце белой бумаги со слишком хорошим текстом, чтобы его издавать. Пренебрежительность Ли даже ужасала: «О, это слишком хорошо!» Он к такому уже привык, но я, отстаивая неизвестного писателя, вдруг почувствовал, что отстаиваю