является ко мне Генерал. В шляпе, небрежно сдвинутой на затылок, в грубых стоптанных башмаках, начищенных до блеска, он медленно, торжественно отворяет дверь, с многозначительным видом заглядывает в комнату, устремляет на меня взгляд, в котором застыло почтительное предупреждение, затем во всю ширь распахивает дверь и, отступив к стене, вытягивается в струнку, чтобы пропустить следующего за ним высокого гостя, ибо сам он — лишь восторженный его почитатель, лишь преданный навеки и присягнувший на верность покорный слуга его. Он прижимается спиной к стене и подымает в знак приветствия руку. На лице его — глубочайшая серьезность и растроганность. И вдруг он резко отделяется от стены и, высоко вскинув голову, входит в им же самим распахнутую дверь, которую закрываю за ним уже я.

— Прошу вас! — говорю я. — Право, очень приятно, что вы вспомнили обо мне!

Он останавливается на середине комнаты. Оглядывается, стаскивает тонкие рваные перчатки, легким небрежным движением бросает их на стол, церемонно снимает с головы шляпу — берется за нее сперва одной, потом другой рукой, затем, держа обеими руками за поля, водружает ее на стол, рядом с перчатками. Кидает на меня короткий взгляд из-под насупленных бровей, закладывает руки за спину и, резко вдруг повернувшись, подходит к окну.

— Не помешаю? — спрашивает он.

— О нет! Я польщен вашим визитом.

— Я всегда пренебрегал условностями и от души рад, если другие поступают так же. Когда вы посетили меня, полагаю, я ни единым словом, ни единым намеком не дал вам понять, что визит ваш пришелся в несколько неурочное время. Я как бы не заметил этого!

Он обернулся, посмотрел на меня, слегка склонив голову набок, затем снова медленно вскинул ее.

— Не так ли?

— О, конечно! Именно так… Прошу вас, присядьте. Мне чрезвычайно приятно, что вы не забываете меня.

— Столь многие и столь жестоко забывали обо мне в течение моей жизни, что я не могу позволить себе поступать подобным образом. Вообще правильность своих поступков я всегда определял путем сравнения, а вернее, противопоставления их поступкам моих ближних. И чем значительнее было различие, тем очевидней была моя непогрешимость и порядочность… Прошу вас, не утруждайте себя! Садитесь!

Коротким движением руки он указывает мне на кресло и садится сам. Сидит выпрямившись, положив на колени руки…

Так появлялся обычно мой Генерал, а на улице еще долго слышался гомон детворы, которая не отставала от него ни на шаг. Затем ребятишки разбегались с криками и свистом, быть может, устремлялись в лес со своими собачонками и пращами. Мой Генерал любил их, и они платили ему бесконечной привязанностью, такой искренней и кристально чистой, на которую способны только дети.

Сегодня — вот сейчас, поздним вечером — мой Генерал пришел ко мне опять.

— Какие новости? — Я протягиваю ему портсигар.

Он сидит бледный, растерянный. Потом поднимает голову. Смотрит на меня.

— Скажите… — Голос у него странный, усталый. — Скажите, а не глупость ли все то, что я делаю?

Моя рука с зажженной спичкой замирает в воздухе.

— Не понимаю…

Весь он как-то сникает, лицо становится утомленным, помятым, глаза теряют блеск, растерянно перебегают с одного предмета на другой.

— Мне кажется, — его пальцы беспокойно шевелятся, — я погиб безвозвратно… нет, нет, не возражайте! Я совершенно погибший человек, да и как может быть иначе. Так оно и должно быть!

— Случилось что-нибудь?

— Отнюдь! Ничего не случилось! Все в порядке!

— Не может быть, я вижу, что-то случилось.

— Совершенно ничего!

— Вы что-то скрываете от меня?

Он подымает глаза.

— Боюсь, вы перестанете меня понимать.

— Ну, что вы! Да вы понимаете, что это оскорбление?

— Менее всего желал бы я вас обидеть!

— Тогда вы должны сказать, что вас угнетает!

— Сегодня я был у нашего доктора…

Он встает и, заложив руки за спину, идет к окну. На улице темно. В стекле отражается его лицо.

— У меня были на то чрезвычайно веские причины!

Пальцы его беспокойно ищут друг друга, сцепляются, расцепляются и снова сцепляются, словно сведенные судорогой.

— В последнее время на меня все чаще находят минуты глубокой депрессии, и тогда я начинаю сомневаться в своем генеральстве! Ведь с кем угодно может случиться, что его вера в собственное призвание или, скажем, в свои способности начинает колебаться. Это вполне естественно, я бы сказал, неизбежно и, если угодно, даже желательно. Хотя бы потому, что человек, оказавшись таким образом перед новым испытанием, побеждает собственные сомнения и снова утверждается и в силах своих, и в призвании. Но мои сомнения, приходящие все чаще и чаще, относятся, как бы вам сказать, не к этой категории, нет, нет! Они уже граничат с безумием, превращаются чуть ли не в навязчивую идею! Доктор осмотрел меня очень-очень внимательно и заверил, что все в порядке, а я, несмотря на это, охвачен бесконечным страхом! И как раз вот этот страх и есть причина моих сомнений: ведь я не знал страха! Только сейчас познакомился я с этим чувством!

Он поворачивается ко мне:

— Я вполне откровенен с вами!

— Я чрезвычайно польщен вашим доверием.

— У меня ужасное и недостойное состояние!

Он шагает по комнате взад-вперед, затем вдруг останавливается передо мной.

— Человек, который всею жизнью доказал перед небом и землей, в чем его призвание, за спиной у которого — как у меня — столько лет безупречной службы и великих деяний, кто никогда ни на минуту не поколебался в своей вере и правоте своей, этот человек теряет вдруг веру и чувствует, как почва ускользает у него из-под ног! Способны ли вы понять весь этот ужас?!

— Я был бы способен понять, и в самой полной мере, если бы поверил в это!

— Во что поверили бы?

— Что ваши сомнения обоснованы и что это не просто обычное состояние, какое может постигнуть всякого, кто взвалил себе на плечи такую ответственность, как то сделали вы!

— Вы так полагаете?

— Да! Я убежден, дело лишь в том, что вы стоите перед какой-то задачей, которая превосходит все известные вам доселе, и состояние ваше порождается тем естественным нервным напряжением, которое возникает от чрезмерной сосредоточенности, неизбежной перед любым свершением. Вам нужно немного отдохнуть, и все исчезнет бесследно.

— Из чего вы заключаете, — говорит он медленно, подчеркивая каждое слово, — из чего вы заключаете, что я стою перед задачей, превосходящей все предыдущие?

— Я просто сделал некоторые выводы, друг мой.

— Я спрашиваю вас, из каких источников почерпнули вы сведения о том, что я намерен предпринять?

— Я просто сделал свои выводы, и только, — надеюсь, вам достаточно моего слова?

Насупившись, он смотрит мне в лицо щелочками прищуренных глаз. Наконец