Она долго вглядывалась в его лицо, затем очень тихо спросила:

– Где Дантал?

– Он здесь, – как можно спокойнее ответил Форкис.

– Что с ним? – её глаза выражали испуг.

– Он ранен. Но скоро поправится, – твёрдо произнёс Форкис.

– Я могу увидеть его? – Ортия напряглась, улавливая неладное.

– Тебе нужно отдохнуть и хоть немного поесть, – Форкис пытался улыбнуться.

– Не надо, Форкис. Я не маленькая и всё перенесу. Покажи мне его, – настойчиво попросила она, отстраняясь от него.

– Вон он, – чуть помедлив, кивнул Форкис.

Ортия подошла к Данталу.

То, как он лежал, и особенно его вид, невероятно потрясли её. Она закрыла лицо руками, что-то шепча, и опустилась на землю у его изголовья. Форкис приблизился и расслышал её слова. Она обращалась к богам с просьбой помочь Данталу.

* * *

До полудня воины тщательно готовили всё необходимое для погребения погибших. Для проведения древнего обряда перед сожжением по просьбе Форкиса тела греческих солдат опустили на землю в некотором отдалении от места захоронения саков.

Ортия рыдала, прощаясь с отцом, при этом едва держась на ногах и огромным усилием оставаясь в сознании. Её отвели в шатёр, куда вновь перенесли Дантала, дабы ему не навредил удушливый воздух крепостного двора.

Четыре сотни тел сакских воинов предали земле по всем обычаям степи. Форкис в сопровождении Грома, несшего небольшой мешок, шёл вдоль тел своих сородичей, уложенных на траву. Он опускался на колено возле каждого, брал из мешка серебряный обол и клал ему в рот. Эта самая мелкая монета была единственной платой старику Харону, чтобы он в преисподней переправлял на своём челне души умерших через реку Ахерон в подземное царство Аида. Исполнив последний обряд, Форкис отошёл в сторону. Воины тут же стали заносить тела на огромный бревенчатый настил, сложенный поверх сухих жердей и веток. Его высота была почти в человеческий рост. Когда все тела были подняты наверх, Форкис принял из рук Грома факел и стал обходить смертное ложе, подпаливая его со всех сторон. Вскоре разрозненные огненные языки, усиливаясь и быстро сливаясь у основания настила, поползли наверх и, добравшись до него, уже запылали единым пламенем, взметнувшись ввысь, наращивая гул, во всю свою мощь с треском пожирая и древесину, и человеческую плоть.

Форкис, не сводя глаз с гигантского кострища, тихо прошептал:

– Великий и вечный Аид, царь подземного мира, сын Кроноса и Реи, брат Зевса, Посейдона, Геры, Деметры и Гестии, супруг Персефоны, прими с покоем души своих верных и доблестных сыновей.

* * *

Зайдана, сумевший под покровом ночи благополучно перебраться через пропасть, теперь вновь находился в лесной чаще и издали наблюдал за станом пришельцев. Среди них он узнал нескольких воинов, тех, кто когда-то пленил его и находился в этой крепости. Только сейчас он понял, кто были все эти люди, пришедшие в долину и разгромившие его собратьев вместе с приведёнными ими горцами. Он внимательно всматривался в людскую массу, пытаясь отыскать того, кто даровал ему волю, но пока не находил его.

Вечерами, возвращаясь в своё жалкое подобие жилища, он подолгу не мог успокоиться, с каждым днём сильнее тяготясь одиночеством. Сидя ночами у маленького костерка, он всё чаще сожалел о том, что не поступил так же, как его погибшие собратья. Девушка, с которой он желал войти в свою будущность, ради которой отверг родных ему людей, была совсем недавно так близка, что он уже не сомневался в сбыточности своих планов, но всё внезапно изменилось, и она по-прежнему оставалась недосягаемой для него.

Иногда он мысленно призывал на помощь дух отца и вопрошал его о том, как бы он поступил в таком положении. Но ничего из этой затеи не получалось. Отец являлся, но почему-то молчал, и от этого ни одна, даже хрупкая, подсказка не приходила ему в голову. Тогда он задумывался о причине безмолвности предка и однажды нашёл ответ. Отец всегда находился среди людей, в гуще всех событий, и именно по этой причине невозможно было представить его одиноким и тем более попавшим в такую ситуацию. Он умел сплотить вокруг себя пусть небольшую, но группу людей, объединив их какой-нибудь общей целью и упорно ведя их за собой к её достижению. Он же, Зайдана, его сын, был другим и предпочитал уединение. Поэтому, наконец уяснил он, отец не мог дать ему совета, как ни проси. Отец, будучи жив, брал от жизни всё, что хотел, зачастую не чуждаясь даже чем-то греховным и недопустимым для многих, порой не гнушаясь ни хитрости, ни жестокости, ни смерти, но при этом никогда не позволяя себе быть лжецом. Вот и теперь, находясь по другую сторону мира, он предпочёл обману молчание. Всегда почитавший отца, Зайдана только сейчас понял и выделил самое главное качество его характера – правдивость. Удивительным образом сбережённая им средь множества своих пороков и сохранённая в чистоте от постоянных посягательств людского лукавства, она возвышалась и искрилась в нём настоящим даром, не давая ничему затмить себя, сопровождая его по всей его жизни и погаснув с последним его вздохом, так и оставшись для него единственной и оттого самой бесценной спутницей. Зайдана удивлялся своему открытию. Он не мог никак сообразить, почему прежде не замечал этой отцовской черты, и злился на себя за невнимательное отношение к родителю. Сейчас он сожалел о многом. Будь он хоть чуточку прозорливее, и тогда, возможно, у него самого всё сложилось бы иначе, и не было бы этих изматывающих душу страданий и терзающих разум мук.

* * *

Много дней с самого раннего утра и до позднего вечера не покладая рук трудились саки, восстанавливая крепостные строения, наводя в них порядок.

Ортия, слишком отчётливо помнившая недавнее пребывание в крепости своих сородичей, поначалу сильно тяготилась произошедшими переменами, не веря в случившееся и очень нуждаясь в общении с отцом. Чуждый говор, доносившийся отовсюду, казалось, переполнивший весь окружающий мир, тяготил её до изнеможения, невольно заточая её в тесном пространстве шатра. Единственной отдушиной был Форкис, который появлялся всегда вовремя, словно угадывая её желание видеть его. Он заботился о ней с истинно родительским теплом: уделял ей много внимания, проявлял чуткость и заботу, часто говорил на родном греческом языке. Иногда он, разговаривая с ней о скорой поправке Дантала, незаметно увлекал её с собой на прогулку в лес, чтобы развеять её горестные думы созерцанием животворящей природы. В такие мгновения отчаяние, доводившее её до грани безумства, отступало, освобождая место добрым