Особенно мальчишкам пришлись по нраву слова об атамане разбойников, скрывавшихся в лесах по дороге от Киева к Чернигову. Стемир по прозвищу Сокол, по рассказам Дарена, грозный, но справедливый, стал в их глазах едва ли не сказочным богатырём, что стоит против бояр и за простой народ. И, быть может, это было неправильно, и история про атамана Стёмку Сокола стала не столько истиной, в которую с трудом верилось, сколько сказкой, но княжичи снова смогли поверить в то, что есть ещё на свете добрые, честные люди.

И Дарен только радовался, что хоть мало смог помочь. Пускай сказками — для княжичей и пока что простыми, но искренними словами — для самого Всеслава, он сам не знал, какое доброе дело сделал, возвратив им надежду, слабый, едва тлеющий проблеск, но всё же способный разгореться по-настоящему. Вскоре он и сам легко верил в хороший исход затеянного, и это было самым главным: без веры ни на какое дело идти нельзя.

Когда однажды дверь поруба, покосившуюся и подгнившую, снова отворили, доверчивый Ростислав даже сделал несколько нетвёрдых, неуверенных шагов в сторону лестницы, но надежда была так слаба, что он, не дойдя полсажени, остановился. Спустившийся в подземелье дружинник огляделся, отведя в сторону тихо потрескивающий факел, едва не опалил парнишке волосы и только тогда его заметил.

— Милостью Божьей отец Феодосий просил привести вас к нему, — произнёс он с некоторой торжественностью в голосе. — Великий князь Изяслав повелел ему поговорить с вами и наставить на путь истинный в надежде на ваше раскаяние…

Братья недоумённо переглянулись. Раскаяние? В чём? Что они сделали?

— Ух, вроде передал всё, как велено, — молодой воин сдвинул набок шапку и поскрёб в затылке. — Скажу по-божески: отче Феодосий тут ни при чём, за вас просил его сын-изограф. Хоть мало солнце увидите, господи, — он вздохнул и отошёл к стене, пропуская братьев вперёд. Всеслав поднялся было, чтобы идти за ними, но парень вытянул руку, останавливая его.

— Прости, княже. Их одних привести велено. Ничего, всё ладно будет, я сам пригляжу, — добавил он шёпотом, заметив, каким тревожным взглядом Всеслав посмотрел в сторону сыновей. Они втроём ушли, жалобно скрипнула на гнилых петлях дверь, и снова стало тихо.

Дневной свет показался неожиданно ярким после долгой жизни в полумраке. Роман и Ростислав, не сговариваясь, зажмурились, прикрыли глаза руками: от ясного, чистого неба и искрящегося белого снега, казалось, можно ослепнуть.

— Идём, идём, — поторопил их вооружённый спутник, парень из младших гридней, немногим старше самих княжичей. — После поглядите…

Недолгая, манящая свобода опьянила не хуже чарки крепкого сладкого вина. Голова кружилась от солнечного света и окружающего шума, отголосков гула со двора, щебета первых птиц. В воздухе терпко пахло весной, мокрой землёй, сыростью и деревом. Солнце светило вовсю и даже едва ощутимо пригревало: и до Киева весна добралась. Под ногами хлюпал тающий грязный снег, кое-где выбивалась и норовила хлестнуть по сапогам прошлогодняя жухлая трава. Ростислав, едва поспевая за братом и киевлянином, шёл прямо по размытой колее, шлёпал по лужам, ломая истончившуюся корочку льда и не боясь запачкать сапоги. Иногда щурясь от ветра, не мог сдержать улыбки.

Как мало, оказывается, для счастья надо! Всего лишь весеннее солнце, разогнавшее тяжёлые облака, прохладный ветер, треплющий волосы и сбивающий с ног, трескающийся ледок и чистое, до прозрачности умытое дождями небо. Обыкновенная старая телега с разваливающимися боками, которые держались на двух бечёвках и одном честном слове, тряслась по разбитой, развороченной дороге, из-под скрипучих колёс во все стороны летела грязь, а в лужах отражались голубые небесные лоскутки, и деревья, ещё не успевшие обзавестись ни листочками, ни ранним коричневым пушком, а только толстыми набухшими почками, громко скрипели на ветру. Ростислав дышал полной грудью, вертя головой по сторонам, словно впервые видел киевский посад, и иногда кашлял от того, что воздуха было слишком много.

Роман сидел смирно, поначалу даже одёргивал радостного младшего брата, а после перестал, сам увлёкся просыпающимся городом. Весна пришла шумная, звонкая, сырая и ветреная: было холодно, но уже совсем не по-зимнему, и от этого первого робкого тепла становилось легче и светлее на душе. Он вспомнил невольно слова отца о том, что человек живёт своим счастьем, когда оно у него есть, только руку протяни. Не замечает его. Того, что может видеть солнце, радоваться приходу весны и щебету птиц, того, что сам волен в своей жизни. И ведь других, несчастных и обездоленных, жалеть легче, когда ты счастлив сам. Но оказаться на их месте и понять — такого не всякий выдержит.

Роман всегда относился к младшим братьям дружески и снисходительно, с отцом пытался быть на равных, а нынче сам себя в этом винил. Ростислав, ещё не повзрослевший и для Романа всегда казавшийся «младшим», оказался сильнее его. Глядя на него, бледного, похудевшего и слабого после долгой хвори, Роман невольно думал, что сам бы не смог перенести всё это так же, как он. Не пожаловаться ни словом, не винить отца, который и без того сам себя корит за бессилие, цепляться за жизнь, как за камень над пропастью.

Дорога до монастырских ворот была лёгкой, а вот войти в сам Киево-Печерский монастырь и спуститься под землю показалось тяжело. Каждая галерея, освещённая тусклыми факелами и лампадами, с очень низкими земляными потолочными сводами, напоминала о недавно оставленной темнице. Ростислав хмурился и смотрел под ноги, делая вид, что опасается оступиться на скользких ступенях, Роман то и дело отыскивал глазами факелы, шёл ближе к стенам: там ему казалось светлее, и страх темноты отступал. Входы в маленькие кельи неизбежно напоминали одну-единственную слегка покосившуюся и подгнившую дверь…

— Ну, всё. Дальше ступайте сами, — сказал парнишка из дружины, остановившись у последнего перехода. — Отче Феодосий не любит, когда к нему с оружием приходят. А мне меч снимать нельзя.

— Ты придёшь после? — спросил Роман. Надолго оставаться в холодных, неуютных подземельях не улыбалось никому. Дружинник утвердительно кивнул и, вынув из медного канделябра факел, вручил его княжичу.

— Держи. В конце галереи келья отца Феодосия. А сын его — брат Анисим, изограф наш… Ступайте, ребята. Не бойтесь. Здесь вам бояться нечего.

С этими словами он ободряюще улыбнулся и пошёл обратно. Глухо стучал о сапог меч в ножнах, тихо позвякивали шпоры, а потом всё смолкло, и братья, пройдя