В это воскресенье Ван Чуньшэнь не хотел брать никаких пассажиров, ему казалось, что его карету уже заняла Синькова. Когда ему махали прохожие, он мотал головой, показывая, что уже занят. Возница повел карету тем путем, по которому часто возил Синькову по воскресеньям – с Пристани в Новый город. Сначала он подъехал к кинотеатру «Ориент» и с чувством потрогал ручку на входной двери. Затем отправился в магазин Чурина, где также потрогал дверную ручку. Потом он прибыл к Свято-Николаевскому собору, располагавшемуся рядом с Московскими торговыми рядами. Когда он гладил ручку двери собора, послышались торжественные звуки молебна. Напоследок Ван Чуньшэнь направил карету к часовой мастерской, открытой евреем Гофманом на Хорватском проспекте. Он набрался храбрости и толкнул дверь. В мастерской было необычно тихо, посетители отсутствовали, хозяина мастерской тоже не было видно, но Ван Чуньшэнь увидел на всех стенах часы самых разных форм и цветов. Однако ни одни из часов не показывали теперешнее время. Глаза у возницы увлажнились, ведь в этом просроченном времени он узрел лицо Синьковой в юности.
20 августа 2009 г. – 2 февраля 2010 г., г. Харбин, первая редакция
22 февраля 2010 г. – 4 марта 2010 г., уезд Тахэ, Большой Хинган, вторая редакция
2 апреля 2010 г. – 2 мая 2010 г., Гонконгский университет, третья редакция
Послесловие. Жемчужины
Стоило отпустить свинью на луг, как та сразу принялась за еду. При этом она не выбирала лучшую траву, а пожирала все, на что наткнется, живот ее округлился, но рыло продолжало тыкаться в землю, уходить она не хотела. Тяжелая туча тихонько надвигалась на луг, было похоже, что скоро прольется ливень. Сорока, индюки и жеребенок спасались от ненастья под дубом, свинья же, не поднимая головы, продолжала есть. И только когда градины с шумом застучали по ее спине, свинья проворчала: «Ох уж эта чудна́я тварь, снова бросает сюда грязные жемчужины».
Это миниатюра из сборника Жюля Ренара «Естественные истории». Ее чтение пришлось на время, когда я только что завершила писать роман «Белый снег, черные вороны» и с легким сердцем бродила с преподавателями и студентами Института китайской филологии Гонконгского университета по книжным магазинчикам в районе Монгкок. Там я и купила эту увлекательную книгу, а потом стала безмятежно читать ее на закате, сидя перед окном, из которого был виден краешек моря. Дочитав рассказик «Свинья и жемчужины», я не удержалась и громко расхохоталась у себя в комнате! Возможно, работа над «Белым снегом, черными воронами» была слишком серьезной, и накопившаяся на душе грусть не полностью рассеялась после написания последней главы «Возвращение весны», в любом случае, я не могла перестать смеяться, даже сама себя испугалась.
Сейчас я вспоминаю, что, работая над романом, я вела себя точно как та свинья, что, ни на что не отвлекаясь, ела траву! Я тоже, затаившись, непрерывно выгрызала текст и не обращала внимания на ветра и тучи вокруг.
Имея за плечами такие романы, как «Марионеточное Маньчжоуго» и «Правый берег Аргуни», я при подготовке к «Белому снегу, черным воронам» старалась проглотить как можно больше материала. Тогда я, словно та свинья, набила в свой живот все, что смогла найти об эпидемии чумы в Харбине в 1910 году, исписала целую тетрадь и стала потихоньку переваривать. В хранящейся на пленках в библиотеке провинции Хэйлунцзян газете «Юаньдунбао» я пролистала едва ли не каждую страницу. Реклама товаров, стоимость телег, цены на рис, природные бедствия, расположение улиц, народные обычаи – все эти сведения о той эпохе капля за каплей попадали в поле моего зрения и незаметно превращались в сооружаемую мной сцену романного действа.
В те годы население Харбина едва перевалило за сто тысяч человек, из них большая часть – русские. После начала строительства КВЖД в Харбин стали прибывать российские правительственные чиновники, инженерно-технические работники и военные, появившиеся здесь под предлогом охраны дороги. А китайцев тут насчитывалось всего около двадцати тысяч, и большинство из них жили в Фуцзядяне. Эти переселенцы, приехавшие из внутренних районов Китая, находились на дне общественной жизни, среди них было много чернорабочих и мелких торговцев.
Эпидемия чумы, охватившая северо-восток Китая, осенью и зимой 1910–1911 годов изначально вспыхнула в пределах российских границ. А затем через станцию Маньчжурия распространилась на Харбин. Это бедствие, возникшее из-за охоты переселенцев на степных сурков, к концу 1910 года вышло из-под контроля, положение в Фуцзядяне было особенно тяжелым. Переживавший потрясения императорский двор направил в Харбин заместителя директора Медицинского института Бэйянской армии У Ляньдэ. Этот молодой талантливый врач, хотя и получил образование в Кембриджском университете в Англии, но был потомком героя морского сражения с Японией в 1894 году и в его жилах текла настоящая китайская кровь. Его кандидатуру предложил младший заместитель министра иностранных дел Ши Чжаоцзи. Ши Чжаоцзи познакомился с У Ляньдэ во время инспекционной поездки на остров Пенанг.
У Ляньдэ после прибытия в Харбин в кратчайшие сроки с помощью вскрытия трупов и других научных методов установил, что там распространяется чума нового типа – легочная. Другими словами, эта чума могла распространяться через слюну. Врач принял серию действенных профилактических мер вроде призыва к народу носить маски, строгой изоляции заболевших, вызова армии для блокады города и сжигания тел погибших. Хотя династия Цин была тогда что гаснущий фонарь во тьме, но князь-регент Цзайфэн проявил редкую просвещенность и издал указ, разрешающий кремацию, после чего у борцов с эпидемией на северо-востоке Китая появилась надежда на успех.
Однако мне в своем романе не хотелось создавать героического персонажа, пусть даже У Ляньдэ и был героем, спасшим страну от беды. Мне хотелось показать отношение людей к обычной жизни в период эпидемии. Другими словами, я хотела разворошить побелевшие кости и найти в глубине хоть крошечный лучик от тлеющего огня, чтобы вытащить на свет жизнь, укрытую тенью смерти.
До того как взяться за кисть, я много раз приезжала в харбинский район Даовай, то есть в бывший Фуцзядянь, и старалась представить себя человеком той эпохи. Я считала, что хотя чума случилась сто лет назад, но обычаи и нравы определенной местности, словно стоячая вода в глубине водоема, могли удивительным образом сохраняться надолго. В то время в Даовае как раз шла реконструкция, повсюду виднелись строительные площадки, клубилась пыль, валялся мусор, стоял шум. В переулках мне попадались продавцы воздушной кукурузы и взбивщики хлопка. Я видела там старушек, одетых в драные майки, стирающих белье на улице, голопопых детишек, занятых играми, мужиков с голым торсом и загорелыми дочерна лицами, перевозивших грузы на трехколесной велоколяске, и людей, что сидели прямо на улице под белыми накидками, когда им брили головы. Разумеется, я заходила и в пыльные коммунальные дворы, где слышала хриплый мужской окрик, доносившийся сквозь шум и гвалт двора: «Фотографировать нельзя, уходи!» Такие картины крайне редко можно было увидеть в районе Наньган, где жила я. В ходе сближения с Даоваем я ощущала, что Фуцзядянь – как древний затонувший корабль, который удары грома заставляют всплыть на поверхность.
Однако все же не это заставило меня взойти на этот проржавевший корабль.
Однажды, выйдя из резиденции окружного правителя, где почти не было туристов, я прогулялась до набережной Сунгари. На реке как раз строили мост, там стояло несколько барж, нагруженных разнообразными стройматериалами. Единственное отличие стройки на воде от стройки на земле заключается в малом количестве пыли, а в остальном все одинаково. Одинаковый шум, одинаковый беспорядок. Однако самым удивительным было то, что шум от речной стройки не спугнул рыбаков на берегу, они, словно вокруг не было ни души, по-прежнему сидели над удочками, кто-то мурлыкал мелодию, другие пили
